обстоятельно ищет виновников своей тоски. Поскольку в пару к Печорину положен еще и Вернер, Козлов недолго думая вводит в середине повести и его. Правда, лермонтовский Вернер, несмотря на фамилию, был русским, а козловский герр Вернер – самый натуральный немец. Данный персонаж обязан символизировать новый геополитический расклад. Пока наши войска стояли в Германии, немцы у Козлова «больше музыки... любили, понимали и уважали силу». Стоило наметиться выходу наших войск из Германии, немцы, натурально, наглели и сразу «склонялись к тому, чтобы поискать совершенства в очередном – четвертом – рейхе». Со всеми вытекающими суровыми геополитическими последствиями.
Автор повести мудро рассудил, что среди благодарных читателей «Геополитического романса» будет немало тех, у кого финансы действительно исполняют романсы; им он тонко польстил следующей сентенцией: «Преуспеть в этой воровской жизни было все равно, что овладеть сонной или тихопомешанной женщиной». Характерно, что непосредственно «женская» тема повести вновь переплелась с темой немецкой. По ходу сюжета обе любимые женщины Аристархова, Жанна и Лена, в здравом уме и трезвой памяти уходят от него к старым богатеньким германцам. С Жанной это происходит еще в Германии (где наш герой служит вертолетчиком), Лену проклятый немчура на темно-синем «БМВ» достает уже в Москве. Понятно, что нашему герою ничего не остается, кроме как сесть в кабину боевого вертолета «КА-50» с ракетами «Ультра», поднять машину в воздух и...
В серии «Русская рулетка», где вышла книга Юрия Козлова, годом раньше появился сборник Александра Проханова с характерным названием «Последний солдат империи». В «Геополитическом романсе» героя тоже называют последним солдатом империи. Судя по всему, образ Последнего Защитника Чести Державы волновал Козлова и раньше. Например, в повести «Крик индюка» (она не вошла в сборник) появлялся уже неуловимый мститель «с мужественным симпатичным усатым лицом под фуражкой с высокой тульей», который с помощью холодного оружия безжалостно карал бессовестных членов правительства вкупе с трусливым лидером оппозиции (отказавшимся в свое время поддержать военный переворот). В «Крике индюка» впервые мелькнул и «белый бронированный вертолет», принадлежащий лично президенту. Очевидно, ради него автор и сделал героя своей следующей повести вертолетчиком: никто, кроме Аристархова, не смог бы поймать в перекрестье электронного прицела «белый гражданский вертолет с надписью “Россия” и трехцветной эмблемой на хвосте». Наш герой это сделал, отомстив таким образом по самому большому счету за немецкое засилье и прочие неприятности. Он вступил в свой Последний Бой за Отчизну и – победил.
Неоднократно отмечалось неизбежное присутствие понятий «последний» почти во всех сегодняшних милитаристских литературных фантазиях (причем не только беллетристических). По идее, это чуть ли не главное слово любого геополитического романса должно подчеркнуть высокое отчаяние обреченности и стойкость приверженцев Державы. В действительности же эта невинная экзальтация за пределом круга явных адептов производит комическое впечатление. Фигура последнего бойца последней империи, делающего последний бросок с последним патроном, напоминает вдруг не столько о державности, сколько о другом советском изобретении – об очереди. Где вам с готовностью укажут на последнего и где в случае какого-либо происшествия вы никогда не найдете крайнего.
В постели с евреем
Журнал «Новый мир», опубликовавший «Изгнание из Эдема» Александра Мелихова, совершенно напрасно рассчитывал на литературный скандал. Не оправдались надежды на потасовку между филосемитами и антисемитами за право первыми навесить автору критических оплеух. Откликов на роман оказалось куда меньше, чем планировалось; к тому же из всех рецензий лишь статья Вяч. Курицына в «ЛГ» мелькнула яркой звездой: критик, помнится, писал о том, что лично ему читать о евреях давно надоело, потому что пора, наконец, начать открытый и честный разговор о постмодернизме.
Ошибка Мелихова состояла в том, что он традиционно решал извечный русско-еврейский вопрос как общефилософский, по традиции же превращая своего Леву Каценеленбогена в учебное пособие по курсу практической виктимологии. Герой романа на протяжении всего текста гляделся в зеркало, с ужасом и тайным восторгом наблюдая за предсказанным превращением лица еврейской национальности в жидовскую морду.
В отличие от Александра Мелихова, американский беллетрист Эдуард Тополь действовал гораздо смелее. Пока Лева Каценеленбоген раздирал ногтями гнойные язвы и посыпал главу пеплом, его тезка журналист Лева Рубинчик занимался у Тополя вещами, несравненно более приятными: «В море беспросветного сексуального невежества Рубинчик зажигал святые лампады чувственности и первый наслаждался трепетным пламенем». Проще говоря, занимался сексуальным просвещением славянских масс. Взяв себе в союзники о. Сергия Булгакова и В. В. Розанова, Эдуард Тополь обозначил русско-еврейский вопрос исключительно как половой, добиваясь от героев, чтобы те ставили данный вопрос как можно чаще и решали как можно глубже. По мнению Тополя, социалистическое государство и евреи сражались друг с другом на заведомо разных плацдармах: днем государство занималось антисемитизмом в КГБ и ОВИРе, зато ночью евреи в своих постелях, как в индивидуальных окопах (или даже долговременных огневых точках), брали реванш с подругами государственной национальности. В романе деятель культуры Брускин легко закадрил неприступную для других майоршу из Московской грузовой таможни, инженер Кацнельсон без труда добился взаимности красавицы парикмахерши Натальи, а адвокат (адвокатша?) Анна Евгеньевна без раздумий сделала выбор между гебешным полковником Ромой и подпольным дельцом Раппопортом в пользу последнего (причем решающую роль в данном случае сыграла не Ромина профессия, а его незапятнанный пятый пункт и, как следствие, отсутствие у Ромы еврейского шарма). Что же касается упомянутого журналиста Рубинчика, то он практически в любом поселке городского типа, куда ни забрасывала судьба- командировка, обнаруживал объект приложения своих сил. Причем каждое свидание проводилось с тщательностью дубнинских физических экспериментов: «В живом синхрофазотроне ее пульсирующего тела их русско-еврейская, метафизическая, духовно-плотская и чувственно-эротическая полярность разряжалась бурными стихийными потоками сексуальной энергии».
Понятно, что столь мощная энергия не должна была утечь за рубеж. Автор книги ненавязчиво подводит читателей к выводу, что сложности выезда в Израиль, которые были у евреев в конце 70-х и в начале 80-х, объясняются не только политическим юдофобством Брежнева, Андропова, Суслова и других. (Карикатурная сцена заседания Политбюро, где старички от еврейских тем то и дело переходят на разговор о бабах, подтверждает эту мысль.) По мнению Эдуарда Тополя, причина массового отказничества, в конечном счете, элементарно проста: советское общество, вагинальное по сути, не хотело отпускать своих лучших членов.
Очевидно, что именно Эдуард Тополь, а отнюдь не Александр Мелихов, сумел сделать так, чтобы русско-еврейский вопрос встал во всей обнаженной очевидности. Однако мне трудно упрекать «Новый мир» в том, что журнал напечатал все-таки «Изгнание из Эдема», а не актуальный роман «Любожид». К сожалению, с точки зрения языка и стиля произведение Тополя оставляет желать много лучшего. Все эти «возбуждающие до озноба флюиды интима и флирта», «свои большие серо-синие глаза одной из самых красивых женщин Москвы», все эти описания «мощной искры», которая, «как судорога, прошла по сознанию» героя (который чуть раньше «памятью сердца узнал» другого героя), рассеивают внимание даже вполне доброжелательного читателя. К тому же стиль советской/антисоветской журналистики, от которого Эдуард Тополь физически не смог отказаться, обеспечивает роману картонный привкус позавчерашнего митинга: «из корыта сытой жизни коммунисты позволяли хлебать только абсолютно верноподданным», «он был органической частью гигантской машины, которая называлась советской системой», «всего за пять-шесть десятилетий коммунисты смогли вывести, создать и утвердить в обществе эту совершенно новую породу людей» (вроде членов Политбюро – «театра старперов, кивающих головами в знак одобрения подготовленных за их спиной решений») и т. п. Добавьте некоторую фактологическую небрежность, в результате которой колхозники у Тополя в 1978 году не имеют паспортов, а официозный публицист-антисионист Владимир Бегун превращается вдруг в видного еврея-отказника Иосифа Бегуна.
Одним словом, сам Эдуард Тополь немало постарался, чтобы всякий мало-мальски серьезный разговор о романе оказался невозможным: глупо спорить о том, что не столько любо, сколько дешево.
Ставок больше нет
