Режиссер все время советуется, просит выдумывать новые сцены и предлагать. Что мы и делаем.
Люсик! Пиши мне. Я знаю, что некогда, но хоть немного. Звонить я могу только до 7 вечера. Лену вряд ли застану, а у матери пока не знаю, есть ли телефон.
Лапа моя! Я тебя люблю, и ты мне опиши про себя и про дитю нашу (а может, уже и про вторую) и целуй его (или их).
Позвони отцу – расскажи, какой я есть распрекрасный трезвый сын В. Высоцкий, и спроси про цыган – нашли или, наверное, нет!
Привет всем. Аллочке скажи, что про карандаш я помню и в следующий раз в Риге обязательно куплю. Целую, люблю.
Любимый мой Люсик! Целые дни я жарюсь на солнце, потому что снимают Овчинникову. Ребята мои измучились – их все время ставят в кадр на третий план и заставляют что-нибудь жевать. А я ни фига не делаю. Всех остальных заставляют пилить, таскать, а я как главный артист – очень оберегаем. Я только придумываю всякие сцены и трюки. А потом их снимают и благодарят. Режиссер обнимается (очень подозрительно) и говорит, что у нас все впереди (я так понимаю, что это о съемках).
Загар у меня странный – весь я красно-бурый, а ноги – бело-розовые. И вся тела горит нестерпимым огнем, а душа болит, и хочется домой. К тому же все семейные артисты хвастаются своими детьми – какие они умные, а дети здесь – при них. Мне завидно. Если бы ты не была так глубоко беременна и не ожидала бы с минуты на минуту, что увезут, мы бы здесь великолепно отдохнули, все втроем. Но… у нас все впереди. Все будет.
Новости: совершенно «неожиданно» приехала Роза – Яловичевская пассия. Поселилась на моем месте, а меня репатриировали к Абдулову и Пешкину. Я сегодня подал жалобу и протест – хочу вернуться на Родину. Мы трое вынашиваем коварные планы ее выселения, и Ялович, по-моему, – за. Мы сообщили в студию свой адрес для Кулик, а эта самая Роза разузнала и приперлась с двумя чемоданами и с наглой рожей. Но… ничего, мы еще повоюем, и я не сдам без боя свою территорию, и она уедет, или я ей подсыплю антабус, а потом предложу тост за Яловича и она выпьет, начнет ее, болезную, мутить, а я тут как тут – скажу, что это симптомы чего-нибудь ужасного, и выдворим ее!
Люсик! Подозрительно долго от тебя ничего нет. Напиши, лапа, агромадное письмо, и Аркашка там нарисует тик-тикда. Как вы? Чего говорит умный и красивый наш ребенок? Как все? Как мои родители, те и другие, и как те – оправились после тяжкой утраты или еще под впечатлением.
Ну и еще про себя: Даугава здесь мелкая, но там, где мы купаемся, – хорошо. Вчера в час ночи ездили купаться. Вода теплая, и удовольствия вдоволь.
А вообще скучно… Читать нечего. Дописал песню про «Наводчицу». Посвятил Яловичу. Ребятам нравится, а мне не очень. Работать над Бабелем нельзя – мешают. В следующем письме напишу тебе песню.
Я, лапа, ужасно положительный. Все спрашивают, что со мной, почему я серьезный. А я их не удостаиваю и пренебрегаю.
Сегодня впервые посмотрел на себя в зеркало: зрелище удручающее – веснушки, краснота, волосы выгорели и глаза тоже (но стал похож на русского вахлака, от еврейства не осталось и следа).
Засим до свидания. Целую вас обоих и люблю. Всем привет. Даешь ответ!!!
Получил от тебя сухое письмо, разбавленное упреками и подозрениями, выпил чашу до дна, и стало мне плохо, а на дне – «Целую», и стало мне хорошо. Лапа! Ты уж не перенашивай так долго, а то уже не терпится. Телеграмму мне пусть сразу дадут, или ты, если успеешь.
Ужасно таинственная история с находкой денег, но… нет худа без добра – пущай радуются и думают, какие они ловкие и умные.
А что ребенок? С кем он будет там жить, на даче? Говорила ли ты с матерью – моей? Она ведь говорила, что поедет на дачу! С деньгами не бойся. Сегодня вышлю тебе 40 р., т. к. 35 Радомыла выгрызает. Он думает, что мы тут миллионеры, и требует проценты. А у нас тут такие дела: поехали мы позавчера в Ригу и остались ночевать у одного «знакомого» врача, у которого был не менее «знакомый» боксер из сборной Латвии, который и украл у нас 20 рублей до копейки, так что обратно мы ехали кроликами, а сделать ничего нельзя было – боксер встал в стойку и в позу оскорбленного, кричал, что у него старуха-мать и что она умрет, если даже подумают про ее сына. А мы доказать не могли, проверили карманы, но он их припрятал в трусы, а в трусы мы не полезли, это неэтично. Вот такая история. К тому же Ялович оставил в автобусе портфель со своими и моими плавками, и я купаюсь так. А завтра будет скандал: я уже снимался в этих плавках, и их хотят укрупнять зачем-то. А их нет. Я предложу укрупнить без них, но на это вряд ли согласятся. Придется вообще без этого кадра. А жаль.
Еще какие новости?
Эта самая Роза покинула мою палатку и ретировалась в поселок, где сняла комнату; Ялович ее не навещал, всячески намекая на отъезд, но она твердо сидела на своем и ни с места. А сегодня выяснилось, что у ней денег нет. Сейчас пойдем обсуждать. Ялович хочет нам что-то сообщить.
Марина лежит на исследовании ‹…› Скоро, когда Марина выйдет, – приедет к нам Кулик (она пока живет у Марины). Правда, что здесь Кулик делать будет – не знаю, потому что делать ей нечего. Артистов и так – как собак нерезанных, и еще одна будет. Но она очень хочет, потому что ей грустно. Все соболезнуют.
Про Романа ничего не слыхал – приедет или нет. Сегодня будем звонить Радомыле, он все расскажет. Погода здесь хорошая, жарко. Но теперь без надобности – даже наоборот, – снимаемся целый день в песке. Очень жарко. У меня в волосах колтун, а под колтуном песок.
На Марс мне лететь и новую жизнь начинать не придется, все я делаю по предписанию врача и прекрасно себя чувствую.
Скучновато тут, все время хочется спать, а во сне сны про вас и про Москву. Я вас обоих целую и люблю, а остальным привет. Пусть ребенку про меня говорят почаще, чтобы не забывал.
Люсик! Хорошая моя лапа! Прости, что так долго не писал, но совсем нет времени, да и ты тоже не балуешь меня письмами. Звонил я матери в Москву, но никого не застал, сейчас буду звонить еще. Очень волнуюсь, как ты и когда. Пусть мне сразу дадут телеграмму. Я вылечу, если не в этот день, то во всяком случае быстро, и приду к тебе в роддом, и встречу тебя из него. Очень соскучился по тебе и по Аркашке (скоро буду писать про троих), а тут ты еще редко пишешь: два письма за все время – очень мало, если учесть, как я вас люблю и какая здесь зеленая тоска. Снимаюсь сейчас много, но все это на дальних планах и сзади. Пока гонят и хотят успеть снять Овчинникову, – она послезавтра уезжает. Мои основные сцены еще впереди.
Есть такая маза (ходят слухи), что в Киев мы не поедем, если успеем здесь снять натуру, а это уж от бога – даст господь дождичек или нет. Если нет – тогда не поедем, и в конце августа – в Москву навечно.
В Москве, наверное, хорошо, потому что там ты и Аркашка. Чудесно, что он будет на даче, а с деньгами – фиг с ними. Я тебе послал не все, потому что Радомыло звонило и просило выслать ей (или ему) в Ялту. Оно поехало отдыхать и развратничать.
Тут такие дела: к Пешкину приехала жена Алла, она заняла Севкину постель и палатку, и Севка – бездомный потомственный артист, старается днем посильнее устать и попозже ложиться. Упадет где- нибудь, бедняга, и спит, а холодно и страшно. Он пытался к нам, но у нас тесно, и Ялович предложил спать ему в палатке у пиротехника на ящиках, а в ящиках взрывчатка, дымовые шашки и всякая ужасть. Так что он спит на бочке с порохом в прямом смысле. Пешкин делает вид, что думает, будто все устроилось великолепно, но мы его разубедили, и он пошел снимать комнату в поселок. Яловичевская стервь уехала с позором, предварительно развязав язык, что Ялович ее обманул, обесчестил, завалил на экзаменах и т. д. и т. п. Генка это мужественно перенес, и уехала она под свист, улюлюканье и недоброжелательные взгляды. Все вздохнули. А из Москвы стало известно, что Марина лежала на исследовании ‹…›. Генка обзвонился, и вроде все обошлось – тревога ложная.
Снимаемся мы в жаре, в песке и голые. У меня – хорошая фигура, и я очень физически сильный, меня ставят на первый план, – меня и еще одного парня, но он Тарзан, и я у него учусь, а он у меня – нырять. Я
