в зенитных пулеметах (они могут быть 16 мм или 22 мм калибра) нет оптического прицела.
Так что, если есть автомат, он должен быть трофейным, хотя и это сомнительно. До трофеев еще 4 года войны. Но это не так страшно. У Фомича мог быть трофейный.
И у него должен быть бинокль, чтобы он видел девушку близко.
Хрен с ней, с Одессой. Пусть она подразумевается, а называть ее не надо. Но подразумевается пусть! Потому что парень больше похож на одессита. Во всех его жизнях-мечтах нужно, чтобы было ощущение, что он кому-то доказывает: матери, друзьям. А «ущербность» его, т. е. причина его невезения, просто в том, что он всегда очень спешил, хотел всего сразу, а натыкался или на равнодушие наше человеческое, или просто над ним смеялись.
Люсечка, любимая моя Люсечка!
Больше, наверное, мы с тобой по отдельности не будем «отдыхать». Будем работать по отдельности, а отдыхать – нет, потому что отдыхать по отдельности плохо. Я, правда, забыл, что такое – отдыхать. И, наверное, это прекрасно. Хотя если бы поехать куда-нибудь в деревню вдвоем, может быть, и смог бы. А сейчас у меня всю дорогу день-два съемок, а потом перерыв, потом опять день, а потом опять перерыв, и вот когда перерыв – я изнываю, мотаюсь от гостиницы до студии, от Золотухина к Говорухину и злюсь, и жалею, что время уходит, а я не работаю, ничего не пишу, и скучаю по тебе. Не предполагал совсем, что буду здесь так долго торчать – думал, что буду в Измаиле, но тут на днях пришла «успокоительная телеграмма»: «Не волнуйтесь… тчк. Ваши съемки – сентябре». Я был просто в ужасе. Ведь в сентябре – театр и павильоны «Интервенции» в Ленинграде. Как быть? Дупак здесь, я ему сказал про «2-х товарищей». Он реагировал не бурно, и я малехо успокоился. Ладно! Бог с ним, а то и так голова кругом идет. А тут я продал новую песню в Одессу, на киностудию. Песню писал просто так, но режиссер услышал, обалдел, записал – и сел переписывать сценарий, который называется «Прокурор дает показания», а песня – про подводную лодку. Он написал 2 сцены новых и весь фильм предложил делать про меня. В связи с этим возникли 2–3 съемочных дня, чтобы спеть песню и сыграть облученного подводника. Я это сделаю обязательно, потому что песню очень люблю. Еще он хочет, чтобы музыка была лейтмотивом всего фильма, значит, я буду автор музыки вместе с одним композитором, который будет только оркестрировать мою мелодию. Вот! Приеду и спою тебе. Прямо как приеду, так и спою! А у Вити Турова во время этой злополучной поездки успел я чуть-чуть сняться, теперь должен лететь в Минск на 2 дня – спеть на свадьбе «А вот явились к нам они, сказали: “Здрасьте”». Спою и уеду, как спою, так сразу и уеду… А что мне еще – спел да уехал. Все эти поездки, мелкие съемки хочу закончить до 20-го числа, после чего поеду в Измаил и заставлю что-нибудь снять, чтобы было легче потом. Еще надо вспомнить себя на лошадях и познакомиться со своей новой лошадью, которая будет играть Абрека. Это лошадь, которая в сценарии. Мое утверждение проходило очень трудно. Т. е. все были за меня, а Гуревич, тот, что начальник актерского отдела на «Мосфильме», кричал, что дойдет до Сурина, а Карелов тоже кричал, что до него дойдет. Тогда Гуревич кричал, что он пойдет к Баскакову и Романову, а Карелов предложил ему ходить везде вместе. Это все по поводу моего старого питья и «Стряпухи» и Кеосаяна. Все решилось просто. Карелов поехал на дачу к больному Михаилу Ильичу Ромму, привез его и тот во всеуслышание заявил, что Высоцкий де его убеждает, после чего Гуревич мог пойти уже только в жопу, куда он и отправился незамедлительно.
Лапочка! Какой я это все это время злой, ты не можешь себе представить! Сам себя не узнаю. Ни на кого, правда, не ору особенно, но коплю внутри. Во-первых, меня затюкали киношники, которые идут вровень с планированием в общегосударственном масштабе и планируют съемки на годы и десятилетия вперед. А вот что будет в ближайшее время?! А во-вторых, здесь такая жара и духота, что Тбилиси – это холодильник марки «ЗИЛ». На море бываю редко. Там в воде – всего 200 миллионов советских людей плещутся и писают в воду, а вода похожа на рассольник с укропом.
Когда у меня жил Севочка, было еще ничего, но он уехал, и у меня живет Золотухин. Это бы еще ничего, но вдруг приехала Шацкая во второй раз. Она отказалась от Венгрии и неожиданно нагрянула. Ей кто-то по пути из аэропорта в первый ее приезд, какой-то владелец собственной «Волги», который ее подвез, врач ‹…› сказал, что в Одессе курорт и грязи, и Шацкая считает, что курорт и грязи это как раз то, что ее очистит и залечит ее многочисленные травмы, раны и болезни. Вот уже неделя, как она завалила номер своими шмотками, испортила жизнь Золотухину, потому что не разговаривают они, планы меняет по 5 раз на дню, уезжает, возвращается, ‹…› болтает чушь. Остоебенили они мне оба. Живут в номере. Я то в Куряж, то с ними, ни вымыться, ни в рукомойник помочиться. Потом, они или не разговаривают или ругаются, или наоборот и это тоже противно.
Глядя на всех встречающихся мне баб, я с ними не якшаюсь, чужаюсь их и понимаю, лапочка, всю массу твоих достоинств и горжусь, что ты моя жена. Это, Люсик, серьезно.
Ох! Господи, прости! Выговорился.
Теперь про себя, лапочка! Хожу чуть загорелый, выгоревший и в усах. Да! Да! В своих, ненаклеенных, усах, которые взрастил на лице своем. Подбривает мне их лучший парикмахер Одессы, который снимается у нас в массовке исключительно из любви к искусству. Романов, повторяю, нет. Ни платонических, ни плотоядных. Мне очень трудно, но я терплю и настоятельно рекомендую тебе то же самое. По поводу твоего отдыха – поговорим в Москве. Я не думаю, что тебе было бы здесь лучше. Мне было бы лучше, потому что я очень соскучился и мы бы с тобой жили, а не с Шацкой и Золотухиным, но здесь жуткая духота, и я все время мотаюсь. Я, например, с громадным бы удовольствием приехал к тебе, и у меня даже роились планы, но они рухнули, разбившись о стену кинематографического планирования.
Кстати, есть новый кинотермин «кинозвездище» и еще есть строчки:
Это Петя Тодоровский придумал. Здесь был Марлен Хуциев, про которого есть такие строчки:
а также его зовут «Марлен Мартынович Монро».
Только что узнал, что ‹…› другой врач сказал, что ей лечить нечего, так что может быть, они сегодня уедут куда-нибудь и дадут мне спокойно мочиться в рукомойник.
Люсик! Уже осталось очень немного времени – и мы увидимся. У меня голова болит от того, что я ничего не знаю, когда и что будет, но она пройдет к 1-му сентября. Я целую тебя, Люсик, и люблю, хоть это и нахально с моей стороны.
P. S. Привет Оле, Лене!
Дорогой ты мой! Самый наипервейший, распронаединственнейший друг Васечек!
‹***› Встречаюсь со своими почитателями, пою в учреждениях, в институтах и так далее. Месяц назад был в Куйбышеве. У них там есть молодежный клуб и отличные ребята, которые каким-то образом такую развели свободу, что мне дали выступить во Дворце спорта по семь тысяч человек, два концерта. Ощущение жуткое. Громадное здание, и одна моя небольшая фигурка среди шумного зала. Но приняли грандиозно. Раздал автографов столько, что, если собрать их все, будет больше, чем у Толстого и Достоевского. Ставил свою подпись, а иногда слова из песен, или что-нибудь вроде «будьте счастливы». Получаю бездну писем с благодарностью за песни из «Вертикали». А альпинисты просто обожают. Вот видишь, Васечек, как все прекрасно! Правда?
‹***› Ебаная жизнь! Ничего не успеваешь. Писать стал хуже – и некогда, и неохота, и не умею, наверное. Иногда что-то выходит, и то редко.
Я придумал кое-что написать всерьез, но пока не брался, все откладываю – вот, мол, на новой квартире возьмусь. А ведь знаю, что не возьмусь, что дальше песен не двинусь, да и песни-то, наверное, скоро брошу, хотя – неохота.
Целую тебя, обнимаю, жду.
Привет – кому хочешь.
Уважаемый Владимир Ильич!
