Постепенно шаловливый ребенок освоился на новом месте и остепенился — возможно, до той поры ему просто не хватало внимательного, но требовательного воспитателя; так или иначе, строгий режим пошел ему на пользу. Не знаю, что окончательно повлияло на его выбор будущей профессии — память ли об отце, известие ли о кончине деда, когда он понял, что теперь остался совсем один на белом свете, или то, что он учился в специализированной школе, — но уже задолго до окончания интерната он твердо решил стать военным.
Лицо Матера расцвело улыбкой.
— И это было к лучшему, я уверен. Он все еще оставался дерзким, отчаянным; иногда он казался просто дикарем — очевидно, сказывалась ирландская кровь. Но армия умеет направлять этот молодой задор в нужное русло. Лайам избрал себе эту долю, словно повинуясь предначертанию судьбы, и оказался достаточно сильным и смышленым молодым человеком, чтобы поступить в авиационный спецназ.
— К сожалению, он попал в одну переделку в 1972 году. Мне кажется, что корни его цинизма следует искать именно здесь. Ему еще не исполнилось и двадцати лет, когда он получил свое первое боевое крещение. В то время он нес службу в составе учебного отряда авиационной службы специального назначения в городке Мирбат в Омане — в отряде их было всего около десяти человек. Между империей и ее противниками шла настоящая гражданская война. То подразделение авиационного спецназа, к которому был приписан их отряд, уже провело три месяца в унылом, скучном пригороде Мирбата, пытаясь хоть как-то навести порядок среди верноподданных-оманцев. Их часть удерживала два форта: тридцать оманских военных, сражающихся против империи, в одном и что-то около двадцати с лишним человек из жандармерии Дофара в другом, да еще банда кое-как вооруженных головорезов из местных нерегулярных войск в самом городе — вот и все силы, которыми они располагали. Из артиллерии, которая могла нанести хоть какой-нибудь ущерб противнику, у них была одна пушка времен Второй Мировой, полудюймовый «Браунинг» и 81-миллиметровый миномет.
— Однажды на рассвете их атаковали три сотни повстанцев, вооруженных автоматами, минометами, противотанковыми ружьями и русскими реактивными гранатометами. Англичане и их союзники-арабы хорошо понимали, что это будет настоящая резня, ибо противник имел перевес в живой силе и технике почти в четыре раза. Но старший офицер авиационной службы специального назначения, абсолютно бесстрашный человек, не колеблясь ни минуты, расставил своих людей и арабов возле старых артиллерийских орудий, имевшихся в обоих укреплениях, и организовал отряд для ведения встречного боя.
— Я не буду посвящать вас в утомительные подробности этого сражения, душенька, хочу лишь вкратце рассказать о том, как им удалось выйти живыми из настоящего пекла. Старший офицер успевал повсюду; он выкрикивал команды, отдавая приказы наводчикам орудий, и нужно сказать, что ему удалось рассредоточить силы так, что люди мятежников не смогли удержаться на подступах к форту, накрытые артиллерийским и пулеметным огнем. Вместе с санитаром-медиком он под огнем противника пробежал около четырехсот метров, чтобы добраться да второго форта, где отсиживались люди из жандармерии. Он послал радиограмму в штаб, чтобы оттуда прислали геликоптер для эвакуации тяжелораненых, но противник накрыл второй форт таким ураганным огнем, что эта проклятая машина не могла приземлиться. Вместе с небольшим отрядом капитан решил пробиться к огневой точке второго форта, находившейся в каких-нибудь трехстах метрах от мятежников; во время этой сверхрискованной операции ему чуть не снесло голову автоматной очередью противника. Бойцы вокруг него падали как подкошенные, но мысль о сдаче на милость победителя даже не приходила в голову отважному офицеру — со своей позиции он мог дать наводку для двух ракет «Страйкмастер», запущенных, чтобы дать им хоть какую-то поддержку, и яростное сражение по-прежнему продолжалось.
— Через некоторое время на помощь защитникам форта прилетела целая эскадрилья из Салалаха. Повстанцы, уже понесшие весьма ощутимые потери в результате отбитой атаки, были окончательно подавлены; оставшиеся в живых побросали свою боевую технику и бежали со всех ног. Старший офицер форта оказал стойкое сопротивление противнику, проявив при этом такую выдержку и мужество и нанеся такой сильный урон повстанцам, что мятежники так и не смогли оправиться от понесенного ущерба и надолго запомнили это поражение. Однако гражданская война в Омане продолжалась еще около четырех лет.
— Я полагаю, то жаркое сражение двояко повлияло на Лайама. С одной стороны, он был вовлечен в кровавую бойню, где ежеминутно совершалось множество бессмысленных жестокостей, многие из которых стали делом его собственных рук. С другой стороны, он видел перед собой пример выдающейся храбрости: его командир — капитан, не забывайте об этом — казался ему образцом воина-героя, и молодой человек наверняка считал, что на такой подвиг был бы способен его безвременно погибший отец. Однако участие Британской авиации в вооруженной стычке между повстанцами и регулярными войсками Омана не признавалось в официальных кругах, хотя его наградили медалью за активное участие в этой операции, а храбрый капитан стал кавалером ордена «За безупречную службу». Этот факт, а также совсем юношеское сомнение, поселившееся с тех пор в его душе — за кого он воевал? стоял ли он на стороне «хороших» или «плохих»? — превратило его в циника во всем, что касалось войны в целом. Но самое худшее было еще впереди.
— Через семь лет тот отважный капитан, удержавший два форта в Омане и уже ставший к тому времени майором, погиб в результате несчастного случая во время учебного полета в Бренкоке. Нелепая смерть, так несправедливо унесшая человека, перед которым Лайам преклонялся, кого он уважал больше всего на свете, переполнила горечью и отвращением молодого летчика, и вскоре он подал рапорт об увольнении из рядов авиационной службы специального назначения.
— Он стал наемником, использующим каждый конфликт в собственных целях — преимущественно финансовых, — но никогда не становился послушной марионеткой в чьих-нибудь руках. Я следил за ним через достаточно обширные связи, которые оставались у меня в разных странах, и, должен признаться, все, что я слышал о нем, сильно огорчало меня, а зачастую даже пугало. Хотя я никогда не слышал о том, что он хладнокровно убивал направо и налево или прибегал к насилию, если без этого можно было обойтись, но молва о нем разнеслась далеко, утверждая, что он крайне беспощаден к своим врагам — а под врагами он, очевидно, подразумевал всех, кто был против платившей ему стороны.
Матер заметил, что его рассказ отнюдь не произвел сенсации: его слушательница не казалась шокированной или удивленной — очевидно, все, о чем он рассказывал, более или менее совпадало с ее собственными догадками. — Несколько лет тому назад мне поручили проводить новый набор агентов для «Ахиллесова Щита», — продолжал он, помолчав, словно в раздумье. — Бывшие офицеры авиационной службы специального назначения обычно становились прекрасными сотрудниками, поэтому именно на них я обращал внимание в первую очередь. К тому времени я потерял все контакты с Лайамом — возможно, меня пугала столь неожиданная и резкая перемена в нем, и я боялся той новой маски холодной жестокости, которую он теперь носил. Однако внутреннее чувство подстрекало меня продолжать поиски — мне казалось, что я виноват в том, что позволил ему опуститься, хотя я тщетно пытался убедить самого себя, что делаю это всего лишь из простого любопытства.
— В конце концов я обнаружил его в глухом месте — маленьком, неприметном селении в Ботсване, неподалеку от границ Южной Африки. Он обучал отряды намибийских диверсантов, устраивавших вылазки в свою родную страну, чтобы, нанеся как можно больший ущерб, снова перейти границу, оказавшись в нейтральной соседней стране. Лайам очень сильно изменился с тех пор, как я в последний раз видел его, но он очень резко отличался от того молодого человека, которого я ожидал увидеть. Он казался... легкомысленным. Словно те убийцы и насильники, те диверсанты, которых он обучал, те ужасные условия, в которых он жил, ровным счетом ничего для него не значили. Он не обнаружил ни малейшего волнения — ни изумления, ни радости, когда я неожиданно объявился в тех краях — только сухо обронил несколько вежливых слов по поводу приятного сюрприза. Разговаривая с Лайамом, я не мог избавиться от ощущения, что я говорю с абсолютно бесчувственным человеком, но постепенно я начал понимать, что в человеке, стоявшем передо мною, кипели непонятные, темные внутренние страсти. И это испугало меня больше всего. Бог знает, какого лиха ему пришлось хлебнуть после увольнения из Британских Вооруженных Сил; несомненно только одно — эти события оставили в его душе глубокий, неизгладимый след. Нет, он отнюдь не дошел до звероподобного состояния — похоже, в свое время он приобрел достаточно стойкий иммунитет против насилия и жестокости, а заодно освободился от всех человеческих привязанностей, подчас
