волны негодования, ненависти и недоверия сразу захватывали всю толпу. Это было ярко, сильно, непреодолимо и сливалось в единственный вопль: Долой!' В других местах отношение солдатской массы к правительству если и не проявлялось так экспансивно, то, во всяком случае, выражало полнейшее равнодушие или пассивное сопротивление, ежеминутно готовое вылиться в открытый бунт.
Комитеты также изменяли постепенно свой облик. Многие высшие комитеты, которые с весны не переизбирались, сохраняли еще прежние традиции оборончества и условной поддержки правительству ('постольку, поскольку'), теряя постепенно связь с войсками и всякое влияние на них, тогда как другие и большинство низших переходили окончательно в большевистский лагерь. Из среды комитетов и помимо них текли непрерывно в Петроград делегации и там, минуя Зимний дворец, направлялись в Петроградский совет, черпая в недрах его советы, указания и надежды.
Особенно угрожающее положение занимали флотские организации. Если главный общеармейский комитет завел междоусобие даже с оппортунистической Ставкой Керенского, то Центрофлот предъявлял уже ультиматумы Керенскому и Вердеревскому, угрожая 'прервать с ними дальнейшие отношения' и побудить к тому же своих избирателей. А когда в конце сентября Керенский, ввиду немецкого десанта, призывал флот 'опомниться и перестать вольно и невольно играть в руку врагу', не замедлил ответ от Съезда представителей Балтийского флота: 'потребовать немедленного удаления из рядов правительства Керенского, как лица, позорящего и губящего своим бесстыдным политическим шантажем великую революцию, а вместе с ней весь революционный народ'..
К концу сентября в основание реформ положена была докладная записка, подписанная Духониньим и Дитерихсом.[[94]] Записка Духонина представляет попытку согласования основных начал военной службы с 'завоеваниями революции' и поэтому вся проникнута была двойственностью идеи и половинчатостью мер. Поставлено было требование 'полного прекращения какой бы то ни было агитации в войсках, независимо от партий', которое сейчас же вступало в неумолимое противоречив с организацией комиссарами и комитетами предвыборной кампании. Устанавливалось два положения военнослужащего 'на службе' и 'вне службы', причем во втором - все являлись равноправными гражданами, ограниченными лишь 'правилами общественного порядка и гигиены' Возстановлялась дисциплинарная власть начальников и право предания ими подчиненных суду, но первая - условно ('если дисциплинарный суд в 24 часа не вынесет решения'), а второе в значительной мере парализовалось предоставлением расследования - выборным комиссиям. Восстановлено отдание чести - только прямым начальникам.
Начальник, по мысли записки, становился 'представителем власти правительства', а комиссар только его помощником 'по части проведения в армии начал государственности'. Но этот помощник, 'в случае явного направления деятельности начальника в разрез правительственных интересов', имел право 'применять решительные меры для поддержания правительственной власти'. Компетенция комитетов, правда, сильно ограничивалась и устанавливалась их ответственность.
Записка признавала возможным отказаться от смертной казни, 'если все эти меры будут проведены полностью'. Вместе с тем, записка намечала целый ряд мер по изменению уставов и насаждению военного и технического образования. Словом, вся реорганизация армии, рассчитанная на длительный период, была поставлена так, как будто Ставка имела впереди много времени и жила в нормальной обстановке, а не имела дело с массой, давно переставшей повиноваться, работать и учиться.
Но и эти робкие попытки восстановления армии оставались в области теоретических предположений. Вводить их в жизнь должно было военное министерство, а Верховский, предвидя события, ставил свою деятельность в зависимость от взглядов Совета. Кажется единственное мероприятие проведено им было скоро и легко - это роспуск из армии четырех старших возрастных классов, который окончательно укрепил солдат в мысли о предстоящей демобилизации.
На практике никаких мер к поднятию дисциплины не было принято. Впрочем, сделать это было бы тем более трудно, что идеология воинской Дисциплины у руководителей вооруженных сил проявлялась официально в формах весьма неожиданных: Верховский, в согласии с мнением советов, видел главную причину разрухи 'в непонимании войсками целей войны' и предлагал Правительству и Совету 'сделать для каждого человека совершенно ясным, что мы не воюем ради захватов своих и чужих' Ни Рига, ни занятие немцами Моонзунда очевидно не уясняли вопроса в глазах военного министра. Керенский по требованию Совета приостановил приведение в исполнение смертных приговоров в армии, т. е. фактически отменил смертную казнь; Вердеревский проповедывал, что 'дисциплина должна быть добровольной. Надо сговориться с массой (!) и на основании общей любви к родине побудить ее добровольно принять на себя все тяготы воинской дисциплины. Необходимо, чтобы дисциплина перестала носить в себе неприятный характер принуждения'.[[95]] Официальное лицемерие продолжало поддерживать легенду о жизнеспособности фронта.
Еще 10 октября Верховский говорил 'Совету республики': 'люди, которые говорят, что русской армии не существуете не понимают того, что они говорят. Немцы держат на нашем фронте 130 дивизий... Русская армия существует, исполняет свою задачу и исполнит ее до конца'. А через несколько дней в заседании комиссии 'Совета республики' заявил: у нас нет более армии, необходимо заключить немедленно сепаратный мир с немцами.[[96]] Такое направление военной политики расчищало пути большевизму в армии. Те самые комиссары и председатели фронтового и армейских комитетов Юго-западного фронта, которые вели со мной столь успешную и победную борьбу в августе, на съезде своем в Киеве в половине октября с большой тревогой обсуждали вопрос, какие меры необходимы, чтобы остановить допущенную, в связи с выборами в Учредительное Собрание, преступную агитацию, переходящую в призыв - бросить окопы и идти домой.
Эту своеобразную 'поддержку' получала армия главным образом от тыла. Армия, погрязшая в своих собственных грехах и беззакониях, имела все же право обратиться с недоуменным вопросом к тылу:
- Воюем мы или не воюем?
'К тылу, к стране, ко всей Российской республике и прежде всего в революционной демократии. Не сваливайте вину на буржуазию, потому что армия обращается не к ней, а к вам, - революционерам и демократам, потому что не буржуазия, вы, - большевики, меньшевики и социалисты-революционеры, называете солдат товарищами.
Или товарищеская верность до смерти, или слово 'товарищ' - лживое слово'... Так писал 3 октября не кто иной, как официоз революционной демократии 'Известия'.
Тыл ответил словом и делом:
- Не воюем.
Определеннее всех говорил большевизм. В армию, как мы знаем, он пришел с прямым приглашением - отказать в повиновении начальникам и прекратить войну, найдя благодарную почву в стихийном чувстве самосохранения, охватившем солдатскую массу. Впереди предстояла дождливая осень, холодная зима, с неизбежными тяжелыми лишениями, осложненными сильнейшим расстройством тыла. Делегаты, отправляемые со всех фронтов в Петроградский совет с запросами, просьбами, требованиями, угрозами, слышали там иногда от немногочисленных представителей оборонческого блока упреки и просьбы потерпеть, но находили за то полное сочувствие в большевистской фракции Совета, унося с собой в грязные и холодные окопы убеждение, что мирные переговоры не начнутся, пока вся власть не перейдет к большевистским советам.
Осенью в одном из заседаний Петроградского совета, прибывший с фронта офицер Дубасов сказал: 'солдаты сейчас не хотят ни свободы, ни земли. Они хотят одного - конца войны. Что бы вы здесь ни говорили, солдаты больше воевать не будут'...
Это заявление, как передавал газетный хроникер, произвело 'непередаваемое впечатление'. Было бы напрасно, однако, в этом рефлекторном движении искать признаков сожаления или раскаяния. Оно объясняется тем обстоятельством, что в прогрессирующем развале армии была очевидно такая черта, переход которой считался угрозой даже для... большевизма. По крайней мере, по словам Троцкаго, одним из побудительных мотивов к скорейшему захвату большевиками власти было опасение, что 'события на фронте могут произвести в рядах революции чудовищный хаос и ввергнуть в отчаяние рабочий массы'.[[97]] Петроградский гарнизон, не перестававший играть роковую роль в судьбах революции, составлял предмет исключительного внимания большевистских руководителей. В середине октября Керенский ,пришел к необходимости осуществить корниловский план подчинения
