войны, Февральская и Октябрьская революции, гражданская война, раскулачивание и т. д. Братья нередко оказываются по разные стороны баррикад или встречаются лицом к лицу в разгаре боя. Никифор, красноармеец из отряда Буденного, разрубает шашкой до седла своего брата, добровольца Терентия. Корзина служит в Чека и расстреливает Силантия. Рыбешки Михайлович становится атаманом банд, на ликвидацию его высылают отряд под командованием Евсея. Короче, братья уничтожают друг друга в ритме спазматических пульсации истории. До конца тридцатых годов доживают только Брательник и Труп. Оба одновременно входят в тусклую, убогую комнату в коммунальной квартире, где живет уже немолодая женщина Софья Викентьевна Селезнева-Сосновская. Они несут букеты цветов. Софья Викентьевна отвергает их предложения руки и сердца. Единоутробные выходят, подыскивая место для поединка. В этом поединке победа достается Трупу Михайловичу. Труп Михайлович выбрасывает тело Брательника в узкое окно и начинает неторопливо ухаживать за Софьей Викентьевной. Он каждый день приносит цветы, достает продукты и билеты в театр, читает ей вслух стихи Тютчева. Постепенно Софья Викентьевна привыкает к его присутствию. Наконец она соглашается выйти замуж. Стоит теплое лето. Они идут по улице, останавливаются на краю открытого канализационного люка. Труп Михайлович всматривается зачем-то в глубокую темноту. Внезапно Софья Викентьевна слышит какой-то голос, произносящий слово «Пни!» Она оглядывается, но вокруг нет никого. Тогда Софья Викентьевна пинает Трупа Михайловича ногой в спину. Он падает в люк и исчезает. Софья Викентьевна крестится и уходит по пустой летней улице, покачивая ридикюлем. Этот день — 21 июня 41-го года. Завтра война. На этом роман кончается.
— Интересный замысел, — сказал я.
— Пересказ дает не совсем точное представление о романе, — возразил Плещеев, — может показаться, что речь идет об экспрессионистической новелле. Но на самом деле это подробное, неторопливое повествование, с длинными описаниями природы. Вот, впрочем, образец стиля.
Он вынул из кармана исписанную бумажку и прочел: «Тяжело, тяжело зацветали розы в саду Сосновских. Как бы в тягостной дремотной задумчивости лопались упругие бутоны, и тонкие лепестки с еле слышным шорохом начинали теснить друг друга закрученными уголками, напоминающими края старинных рукописей, много лет пролежавших в свернутом состоянии, в посыпанных пылью рулонах.
Эти лепестки излучали сияние настолько теплое и яркое, что оно даже отражалось в слюдяных зернышках песка, зажигаясь мягкими розовыми пятнами на общем синем и лиловом фоне длинных полуденных теней.
Потом, ближе к вечеру, когда в сад вступали сгущенно-молочные сумерки, сияние бутонов зачарованно гасло, зато аромат становился сильнее. Аромат роз вторгался в раскрытые окна, и движения людей, находившихся в доме среди белой зачехленной мебели, замедлялись, ленивые пальцы начинали бродить по отзывчивым струнам гитары. Падала со звоном чайная ложечка, чье серебро потемнело и истончилось от времени, истертое пальцами нескольких поколений. Шелестели небрежно листаемые и уже словно светящиеся страницы книги, на которых нельзя было разобрать ни слова, так как в комнатах становилось слишком темно, но никому не хотелось зажигать свет…»
Плещеев свернул бумажку и положил обратно в карман.
— Сколько примерно будет страниц? — поинтересовался я.
— Не меньше трехсот, — ответил он, — а может быть, и того побольше.
— Что ж, надеюсь в скором времени держать в руках законченный роман. Если я не ошибаюсь, вы изображаете традиционный русский бой за обладание истиной. Софья Викентьевна — София-Премудрость. Все мы, в какой-то степени, наследники тех представлений, которые завещали нам Соловьев и другие русские мыслители. Однако Божественная Премудрость недостижима, непостижима. Поэтому все братья представляют собой какие-то останки, обрывы, укорененные в традиции, но не имеющие никакого продолжения, короче говоря, пни.
Этот бой или эта охота за Премудростью описывается, в общих чертах, пословицей «Близок локоток, да не укусишь». Тридцать два брата по фамилии Зубцовы это, конечно же, просто зубы. Намек более чем прозрачен. Зубы живут в красной избушке, то есть во рту («рот» по-немецки — «красный»). Фабула, таким образом, воспроизводит структуру распространенного сновидения о выпадающих изо рта зубах. Они сыпятся друг за другом, выталкивая друг друга, постукивая, как бухгалтерские счеты. Такой сон снится, по всей видимости, всем. Последним остается зуб по имени Труп — мертвый зуб, увенчанный коронкой — коронованный победитель в этой игре в «Царь Горы». Однако он гниет под своей коронкой, и его также приходится устранить. Зубы имеют форму пней, пенечков. «Сядь на пенек, съешь пирожок!» То есть положи на пенек (на зуб) нечто мягкое и сладкое, отчего этот зуб или этот пенек начнет гнить. От этого появляется боль, и тогда лишь один выход — положить на зуб мышьяк, словно у дантиста. Не лучше ли сразу начинить пирожок мышьяком, как это учинили Пуришкевич и молодой князь Юсупов, готовясь к визиту Распутина? Мышьяк хорошо прятать в творог. Тогда получится ватрушечка. Вспоминается миф об аргонавтах. Вспоминаются «зубы дракона», засеянные Ясоном. Из этих засеянных зубов вырастают воины. Это объясняет, почему последний зуб выпадает (как карта «выпадает» при гадании) за день до начала войны. Посев произведен, зубы ушли в почву, и земля готова к тому, чтобы, зачав от этих семян, породить героев.
Плещеев согласно кивал головой.
— А над чем вы сейчас работаете? — спросил он.
— У меня в гостинице два незаконченных рассказа — «Ватрушечка» и «Румцайс».
— Ватрушечка? Вы как раз только что упоминали о ватрушечке.
— Лейтмотив. Наверное, что-то из детства.
— Мы могли бы зайти ко мне на чашку чая, — сказал Плещеев. — Эльза иногда готовит ватрушки в германском стиле, с корицей. Но… тут есть одна загвоздка. Моя жена — член неофашистской партии. Не знаю, не смутит ли это вас?
— Как, ваша жена — наци?! — изумился я. — И вы это терпите?
— Ах, вы не представляете, сколько это мне доставляет неприятностей! Но что остается делать? Не разводиться же из-за политических разногласий. Когда мы с Эльзой поженились, она была слегка «розовой». Потом все «краснела» и «краснела». Меня это раздражало безумно. Я выбрасывал в помойку книги Маркузе и статьи Пол-Пота, рвал плакаты с ликами Мао и вихрастого Троцкого. Наконец я смирился, но вскоре Эльза внезапно «позеленела». Началась новая напасть! По квартире ползали вымирающие животные. Все столы были заставлены пробирками с водой наших рек в разной степени загрязнения. Теперь же «красное» и «зеленое», видимо, наслоились друг на друга, образовав «коричневую» смесь. Эльза опять переоборудовала квартиру. Теперь она предпочитает то, что я называю «гитлерюгендстиль», — смесь неофашизма и неомодерна.
Черные дубовые панели и белые статуи, изображающие нагие тела арийских девушек и юношей. На стенах — невероятно увеличенные фотографии очаровательной Гели Раубаль, которая покончила с собой из-за любовной истории с собственным дядей.
— Полагаю, нам лучше немного прогуляться на свежем воздухе, — возразил я, — подобные интерьеры, конечно, экзотичны. Однако поздними вечерами эта эстетика может подтолкнуть к депрессии.
Мы вышли. Пока мы сидели в ресторане, стало поздно и похолодало. Дождь сменился мелким снежком, который по-детски неуверенно похрустывал под подошвами ботинок.
Плещеев закурил сигарету.
— Скажите, Филипп Павлович, не потомок ли вы русского поэта Плещеева, чьи стихи мы все учили в детстве на память?
— Нет вроде бы. Не думаю. А вы — не приходитесь ли родней известному большевику Мартову?
— Нет. У большевика это был партийный псевдоним, у меня же наследственная фамилия.
Гуляя, мы вышли на мост. Ярмарочная площадь видна была внизу. Иллюминация еще кое-где светилась, но драконы на каруселях были уже в чехлах, аттракционы закрыты.
Прямо под нами виднелось огромное круглое здание «павильона ужасов», где мы недавно развлекались.
— Смотрите, господин Мартов, вот она — вылитая ваша любимая ватрушечка, — сказал Плещеев, стряхивая вниз пепел с сигареты.
Павильон ужасов действительно сверху напоминал «ватрушечку» — надутое кольцо, в центре — беловатая крыша, свежеприсыпанная снежком, словно сахарной пудрой.
