Я был сама наивность.
– Не нужно притворяться. Вспомни, что ты говорил мне и как целовал меня в девятом классе, когда мы ходили в турпоход.
– Было… – Я улыбнулся. – И знаешь, не каюсь.
Галюня порозовела и снова смутилась, на это раз вполне искренне. А я мысленно расхохотался и поторопился прикусить язык: зачем Галюне знать, что в тот год я перецеловал почти всех своих одноклассниц.
Так получилось, что для любви я созрел только к шестнадцати годам. До этого времени, в отличие от многих моих сверстников, меня больше волновали голуби и спорт, нежели всякий там ути-пути с девчонками.
Но когда, наконец, во мне проснулось мужское начало, я словно с цепи сорвался. Нет, это не значило, что я начал вести активную половую жизнь. Отнюдь. В те времена по части секса мы были не столь просвещены, как нынешняя молодежь. Просто пришла пора любви, но это естественное для любого нормального человека чувство мы не ассоциировали с постелью и уж тем более со свободными нравами и 'Камасутрой'.
Я влюблялся во всех подряд и ни в кого конкретно. Мне нравилось общаться с девушками и вести нескончаемые разговоры, полные телячьих нежностей и многозначительных намеков, время от времени прерываемые лобзаниями.
После первого же поцелуя (не помню, с кем, но точно не с Галюней) я вдруг вырос в собственных глазах и стал ощущать себя мужчиной.
Быстро сервировав стол, девушка ушла, на прощанье окинув меня с ног до головы кокетливым взглядом и многообещающе улыбнувшись. Где мои семнадцать…
Я подумал, что повторяюсь в своих мыслях, и решил, что не стоит себя корить. Что поделаешь, меня начала одолевать ностальгия по давно ушедшей юности, которая очнулась от летаргического сна, едва я отправился на родину.
– Давай выпьем за нашу молодость, – предложила Галюня. – Как быстро она прошла…
Оказывается, ее обуревали те же мысли, что и меня.
– Не горюй. Во-первых, мы еще недостаточно стары, чтобы пускать слюни по молодым годам, а вовторых, каждый возраст имеет свои прелести.
– Оказывается, ты оптимист.
– А что еще остается?
Мы дружно рассмеялись, и я открыл бутылку шампанского. Кроме него, на столе был еще и хороший коньяк, но я решил, что память о нашей прекрасной юности достойна самого благородного напитка в мире.
Быстро покончив с шампанским, мы принялись за коньяк. Он разогрел нам кровь, и наш разговор оживился еще больше.
– Ты ешь, ешь, – подсовывала мне разные деликатесы Галюня. – Небось, проголодался с дороги.
– Не так, чтобы очень, но я всегда придерживаюсь главного солдатского правила, а потому от еды никогда не отказываюсь.
– А что это за правило? – полюбопытствовала Галюня.
– У солдата спрашивают 'Ты наелся?'. Он отвечает 'Да'. 'А еще будешь есть?'. 'Буду'. Так что главное правило солдата – держись подальше от начальства, поближе к кухне и наедайся до отвала, пока есть возможность.
– Да, я помню, ты был солдатом…
Галюня бросила на меня быстрый и, как мне показалось, виноватый взгляд. Похоже, ей была хорошо известна история моей любви к Зойке Симоновой и ее бесславный финал.
– Может, не будем темнить? – сказал я напрямик.
– Ты о чем, Стив?
Галюня опустила глаза.
– Все о том же, – ответил я с наигранным весельем. – Я говорю о ней, треклятой, о любви. Расскажи мне, как там Зойка. Где она, что с ней?
– Тебе как, начать сначала?
Галюня сделалась серьезной и даже отчужденной.
– Сначала мне и самому известно. Да и неинтересно слушать о том, как козырно жил Зяма Чиблошкин со своей женой все эти годы. Я хотел бы знать о недавних событиях… скажем, за последние три-четыре месяца.
– Понятно… – Галюня сумрачно кивнула. – И все же я начну с событий двухгодичной давности.
– Почему?
– А потому, что два года назад Зойка ушла от Зямы.
– Как ушла!?
Я опешил.
– Очень просто. Как это делают все порядочные женщины, которых семейная жизнь достает их до печенок. Взяла чемодан со своими вещами, ребенка – и была такова. Уехала в неизвестном направлении. И с той поры о ней ни слуху, ни духу.
– У Зойки был ребенок?
– Ты удивлен, значит знаешь?..
– Да, кое-что слышал, – вынужден был я признаться.
Действительно, родители мне рассказывали, что Зойкин первенец умер еще в роддоме, и врачи по какой-то причине запретили ей иметь детей.
– Она все-таки решилась рожать, – продолжала Галюня. – Да и Зяма настаивал. Зойка родила в Германии, в какой-то дорогой клинике. У нее девочка, ей семь лет.
– Значит, Зяма жил один…
– Последние полгода.
– А до этого?
– Ну, у него было женщин – не перечесть. Как Зойка ушла, так он словно с ума спрыгнул. Почти каждый день новая.
– А что послужило причиной их развода?
– Официально они не разводились. Зойка просто сбежала. Что касается причин… – Галюня посмотрела на меня долгим серьезным взглядом. – Главной причиной развала их семьи был ты.
– Не понял… – Я глупо захлопал ресницами. – С какой стати? Я не общался ни с Зямой, ни с Зойкой более двадцати лет. Она для меня умерла.
– Не будь таким злопамятным и жестоким.
– Не буду. И тем не менее, это так.
– Все эти годы она продолжала любить тебя, Стив, – проникновенно сказала Галюня.
– Поздно, Маня, пить 'Боржоми', когда почки отвалились, – зло сказал я. – Мне ее любовь, как тебе, надеюсь, известно, боком вышла.
– Какие вы, мужики, глупые… Ну ошиблась она по молодости, так что теперь, казнить ее нужно?
– Из-за этой 'ошибки' я ходил на грани между жизнью и смертью шесть лет, – сказал я глухо. – Кто бы меня пожалел…
– Прости, Стив, но я говорю то, что думаю.
– Ладно, проехали. Но тогда напрашивается вопрос: а ты откуда знаешь, что у нее было на душе? Я почему-то не думаю, что Зойка выбрала тебя в качестве исповедника. Насколько мне помнится, она не была твоей лучшей подругой.
– Верно, не была. Зато я дружу с Зинкой Шестаковой. Зойка ей открылась, а Зинка мне под большим секретом рассказала. Помнишь ее?
Еще бы не помнить…
Зинка училась в параллельном классе и была еще тем фруктом. Ее предки дружили с родителями Зямы, так как тоже принадлежали к 'сливкам' городского бомонда: отец Шестаковой был начальником областного общепита, а мать – директором самого козырного ресторана.