Я онемел от возмущения. Такое предательство!
Но Павлик продолжал как о пустяке:
— Только это еще не так смешно. Вот я, когда в первый раз слово «каравелла» услыхал, думал, что это верблюдица, которая в караване ходит…
Милка снова захохотала. Это было и вправду смешно, и я подавил обиду.
В тот день сырой, тяжелый ветер начинал весну. Натужно скрипели заборы. На крышах приподнимались и грохали железные листы. Снег темнел и оседал, как промокший сахар. Из него хорошо было скатывать тугие снежки, но никто не скатывал — такой ветер! Это был зюйд-вест, теплый циклон с южных морей.
Возвращаясь из школы, я встретил двух моряков. Сначала я не удивился. Много моряков лежало в городском госпитале, и перед выпиской они часто гуляли по улицам. Но эти были не из госпиталя. Они шли с автоматами. Странно…
Один был в черной ушанке, второй — в бескозырке. Он шагал, наклонившись навстречу ветру, смеялся и держал в зубах ленточки, чтобы бескозырку не унесло. Совсем как в штормовых книжках о море.
Мне показалось почему-то, что эти моряки и тяжелый серый ветер связаны друг с другом. Даже представилось на миг, что на реке, под желтыми обрывами, толпятся вперемешку башенные крейсера и высокие бриги с отсыревшими парусами. Но я знал, что река еще подо льдом…
Небо навалилось на крыши громадой темно-синих туч. Эта плотная синева рождала глухое беспокойство. Ветер нес ожидание каких-то непонятных и тревожных событий. И я не удивился, когда такое событие в самом деле произошло.
Исчез Павлик.
Он не пришел из школы.
До вечера никто не беспокоился. Просто некому было беспокоиться до вечера. Только меня грызла досада: носится где-то со своими друзьями, в снежки играет. А может, с Милкой. Читают там свою «Дюймовочку». Хотя нет, книжка-то у меня.
Стемнело, а он не пришел. Может быть, у матери в кино сидит?
Ветер старательно расшатывал дом. Я не стал готовить уроки. Не дождавшись Павлика, я уснул одетым и увидел во сне, что синие тучи — живые. Они тяжело и дружно взмахивали сырыми крыльями. Павлик держал в стиснутых зубах ленточки бескозырки и прижимался спиной к мокрому забору. Над забором, среди брызг и рева ветра, медленно поворачивались башни крейсера.
Меня растолкала мама:
— Владька, где Павлик?
Я будто и не спал. Отчетливо понимая, что случилась беда, я тихо сказал:
— Не знаю. Я сам ждал…
За стенкой громко плакала тетя Аня.
— Ты его видел сегодня?
— В школе.
— А потом?
— У них пять уроков было. У нас четыре. Я домой ушел. А он не пришел… Его нет?
— Его нигде нет, — вполголоса сказала мама. — Анна Васильевна всех мальчишек обегала, тех, кто знает. Где он еще может быть? Не знаешь?
— Не знаю.
Ходики показывали двенадцатый час. По-прежнему ровно и могуче гудел зюйд-вест. Я украдкой натянул пальто и шапку.
На крыльце ветер ударил меня тяжело и упруго. Я грудью почти лег на тугие потоки воздуха и пошел темными переулками к Милкиному дому. Я не боялся ни темноты, ни жуликов. Не боялся даже того, что придется среди ночи колотить в дверь чужого дома и будить незнакомых людей. Ветер был такой, что уносил все страхи.
Ночь свистела в тополях. Она казалась такой же, как та, во время которой погиб старый Билли Бонс. Но сейчас опасность грозила не книжному Билли…
По-моему, я очень быстро добрался до Милкиного дома. А может быть, так показалось: минуты летели стремительно, со скоростью ветра. В окнах была темнота. Я некоторое время спорил с ветром, который навалился на калитку со стороны двора и не давал открыть ее. Потом поймал секундное затишье и проскочил во двор.
На крыльце я впервые почувствовал опасение. И тогда, чтобы оно не успело вырасти, я несколько раз ударил валенком в дверь. Бухающие удары мягко отдались в доме. Мне вдруг очень захотелось, чтобы никто не ответил, не вышел. Но пока я так думал, в окошке рядом с крыльцом засветилась желтая щель. Потом взвизгнула дверь в коридоре и заспанный, хриплый голос мужчины сказал:
— Ну вот… Кого там еще?
— Милку надо! — с отчаянной решимостью потребовал я. Кажется, и мой голос тоже прозвучал сердито и хрипло.
Я ждал ругательств и расспросов, но услышал, что дверь захлопнулась. Вот и все. Никто, конечно, Милку не позовет.
Но щель в окошке не гасла. Потом опять завизжала дверь и зажегся свет в коридоре.
— Кто? — негромко спросила Милка.
— Открой.
Она открыла, больше не спрашивая. И сказала без удивления:
— А, Владька…
— Где Павлик? Знаешь?
— Нет, — поспешно сказала она. — Вот чудной! Ну откуда же я знаю? Ничего я не знаю.
— Он тебе ничего не говорил?
— Ничего.
Вот и все. Спрашивать больше было нечего. Милка стояла на пороге, переступая большими мужскими валенками и придерживая на груди запахнутое пальтишко.
— Ладно, я пошел.
— Подожди… А его дома нет, да?
«Вот дура», — подумал я.
Она окликнула снова:
— Владька! Ты не бойся… С ним ничего не будет.
— Иди домой, — сказал я от калитки.
Теперь ветер бил в спину. Он донес меня до дома, как перышко. А на пороге, тоже как перышко, меня подхватила мама и наградила довольно весомым подзатыльником.
— Негодный мальчишка!.. Прикажешь еще из-за тебя нервы трепать?! Мало нам одного. Где ты был?
— У девочки одной… Про Павлика узнать.
— У девочки… — сказала мама, остывая. — Ну… узнал?
— Ничего она не знает.
— Тоже додумался! Один ночью! Мог бы ведь меня позвать!
Я молча разделся и залез под одеяло. «Меня позвать»! Кто слышал, чтобы капитаны, отправляясь в поиски, брали с собой мам?
Я лег, и тут пришла запоздалая обида.
— На улице такой ветрище, — громко сказал я, — такой холод, а она дерется! Драться-то легко…
— Мало тебе еще, — заявила со своей кровати Татьяна.
Я свернул в тугую муфту подушку, чтобы запустить ею в любимую сестрицу. Но тут навалилась усталость, которая не оставила места ни для обид, ни для тревог. Я уснул, как провалился.
…Наутро я узнал, что Павлика по-прежнему нет.
— Поторапливайся, — сказала мама.
