моей всегда строгой к своим нервам госпоже? Или успех, внешнее убранство, благополучие и нарядность — не все? Или все это так мало стоит, так не нужно и беззащитно, если нет еще чего-то, может быть, незаметного для посторонних и такого необходимо главного, часто трудного, а иногда и совсем невозможного для себя?
66.
Был один из немногих дней, которые госпожа с утра до вечера провела со мной. Ей нездоровилось, и я, признаюсь, порадовался и этому. Она так редко может отдавать мне свое время. И еще — я заметил это давно — в нездоровье, в недомогании люди ближе, может быть, больнее, но искреннее подходят к их внутренней жизни, вероятно, тогда больше времени остаться наедине с собою и увидеть самое главное из того, как сложилось и в чем проходят дни. Закутавшись в теплую шаль, в начинающихся декабрьских сумерках госпожа сидела у окна и перелистывала давно прочитанный ею дневник господина. Я видел, как она то улыбалась, как улыбаются детям, то сосредоточенно и с недоумением сдвигала брови. Она остановилась на двух страницах, перечитала их несколько раз, потом поднялась с кресла и достала с полки книгу моего предшественника. Она долго перелистывала ее, отыскивала нужный ей отрывок и наконец нашла, стала сравнивать написанное в дневнике и в книге. Все внимательнее и строже делалось ее лицо, казалось, что она была недовольна. Она задумалась. Потом она точно вспомнила о чем-то, заглянула еще раз в раскрытые страницы и уже не могла больше не верить. Строгость исчезла, и счастливая улыбка говорила о почти совсем ушедшем последнем оставшемся сомнении.
— Так все это — правда, Джим? Я так была вам нужна? Вы так меня ждали? — говорила она мне, когда я подошел к ней, положил голову на ее руки, обессиленно упавшие вместе с книгой и дневником на колени. Она склонилась ко мне, смотрела мне в глаза и выговаривала мое имя все нежнее.
— Джим! Мой Джим! Значит — правда? все это — было? могло существовать? Ты не выдумал ничего, а рассказал только правду в твоей книге?
— Что же делать, Джим? — сказала она потом, поднявшись и вздохнув. — Так тоже было нужно. Я не могла тогда быть другою и не виновата перед вами.
За окном темнело. Мы долго сидели не шевелясь и думали об одном и том же.
Да! Вероятно, так нужно. Ей нужно было пережить ее прошлое, чтобы теперь приблизиться, понять и нуждаться в нас. Она, конечно, поняла, почему поиски шли столь необычным путем. Для нее, как и для господина, встреча оказалась нужна и возможна только во мне, Джиме. Так же, как господин, лишь после того, как он написал книгу моего предшественника, понял, чем была и осталась для него его первая подруга, так теперь и она на тех же страницах находит для себя то нужное, чего у нее нет и не было.
Так вот, необычно и странно, едва коснувшись, навсегда переплелись их жизни: она принесла ему все лучшее, что в ней было, заставила его поверить в это, и, отвернувшись от этого сама, уйдя в совсем другое, она только теперь, по своим же следам, которые мы сохранили, к себе и к нам возвращается. Но, должно быть, и в самом деле в поисках счастья «есть два пути… иным нужен более трудный и продолжительный». Нужно обмануться в одном, чтобы желать уйти от него, нужно перестать верить другому, чтобы погибнуть. Госпожа и господин прошли различные пути, но теперь-то видно, что они шли к одному.
Мы провели тот вечер в грустной тишине, и когда госпожа гладила мою голову, точно так же, как это делал господин, мне думалось, что вот лишь так, через меня, через ласку, мне, им было суждено встретиться во второй раз и до конца понять друг друга. Их два мира, совершенно одинаковые, шли, как рельсы, и, как рельсы, без нарушения правильности, может быть, без катастрофы, слиться или хотя бы немного сблизиться здесь, на земле, — не могли. Они оба были лишь путем, по которому прошло то, что пройти не смогло бы, если бы одного из них не было. И, может быть, эта возможность значительнее, чем то, что они могли или не могли быть вместе. Значительна возможность такой простой и необыкновенной сказки, как бы эта сказка ни была тяжела и печальна. Сказки веселые и легкие можно принимать только в детстве. Теперь таким сказкам мы все равно не поверим. И тем ценнее, что, давно выйдя из детства, давно многое потеряв и отлично зная, что вокруг все — так обыденно, скучно, почти все — нехорошо, мы иногда за всеми нашими делами и заботами наталкиваемся в себе или других на пренебреженное сердце, которое творит вопреки всему часто самое неуместное, противоречивое, невозможное, но всегда и в самом деле сказочное.
67.
Сегодня солнце, а мне холодно — моя старая кровь не греет. Утром, после того как госпожа уехала в Париж, я долго еще дремал на ковре около ее постели. Мне дремлется теперь всегда и почти всегда спится очень плохо. Часто далее днем я неожиданно для себя засыпаю и вижу сны. В этих снах — господин, моя первая подруга, все та же, все такая же, которую нельзя рассказать до конца, но которую я особенно хорошо чувствую теперь, когда среди ненастной парижской зимы около меня вдруг падает солнечное пятно. Его свет и теплота напоминают мне свет и теплоту Люль. Мне кажется тогда, что она опять рядом со мною… По-зимнему едва греющий, одинокий и сиротливый луч помогает мне глубже погрузиться в воспоминания и как будто бы заново освещает какую-нибудь полузабытую подробность в той или иной картине.
Как всегда, госпожи сейчас нет дома. Чтобы не очень тосковать, я брожу по нашим комнатам. Их тоже, как в доме господина, четыре, и мне тоже лучше всего в той, где живет она. Мебель, очень напоминающая нашу прошлую вторую комнату, безделушки на камине и туалетном столике, оставленные в кресле шаль, книга или рукоделье и постоянная, ничем не нарушаемая тишина оживляют иногда очень сильно мое одиночество и связывают его с тишиной комнат господина. Я знаю, что ждать нечего, нельзя, но мне больше, чем прежде, кажется, что эта теперешняя тишина полна неоконченностью, ожиданием, приготовлена для встречи. В той тишине была намеренность, в этой все складывается само собою. Так, печально и счастливо, разорванная цепь моих дней соединена вновь.
Иногда я подхожу к окну, заглядываю на улицу. Там та же торопливая жизнь. Я смотрю на прохожих, и, кто знает, сколько, может быть, в каждом из них разорванных, но несоединенных снова дней. Чем больше я живу, тем больше вижу запутанного, неразрешимого и невеселого. Редко-редко кто проходит свой путь благополучно, умеет не натыкаться на препятствия. Как хорошо, но и как тяжело жить на земле.
Сегодня ранним утром, когда я смотрел на спящую госпожу, мне очень хотелось, чтобы она увидела во сне что-нибудь по-настоящему радостное для нее, от чего ей и наяву стало бы легче и веселее. У меня такие сны бывают — ко мне приходит Люль, ласковая, нежная, посмеивающаяся над моими слабостями, и у меня надолго остается хорошее чувство от ее напомнившей о себе свежести.
Должно быть, земное счастье раздроблено и его никогда нельзя собрать воедино. Всегда недостает какой-нибудь части, или за одну нужно отдать другую. Как драгоценные алмазы, как следы упавшей с неба и разбившейся прекрасной звезды, счастье возможно на земле только в том или ином из его осколков.
Как-то недавно я стоял у ворот нашего дома, вспоминал, глядя на улицу, прогулки с Люль и почувствовал, что теперь, если бы даже Люль была жива, мне едва ли хотелось бы вновь вмешиваться в парижскую жизнь, которая меня захватывала. Я теперь устал и состарился еще сильнее. Мне скучно смотреть на толпу. Я вижу в ней, в ее оживлении жалкую попытку искусственного возбуждения, обмана и желания, чтобы как-нибудь, во что бы то ни стало, но не показать неблагополучия многих из нее. Я наблюдал за выражением лиц, улыбками, и как невеселы они были, когда они переставали быть масками, когда можно было не притворяться. Меня удивляла раньше, но не удивляет теперь очень обычная парижская картинка: небольшая толпа, слушающая очень плохие и глупые песенки, которые исполняются еще более плохими певцами и музыкантами. Как много нужно потерять, не знать и не иметь ничего хорошего, чтобы принимать такие забаву и облегчение. Несвязанная ничем, кроме, может быть, неосознанной тяжести и пустоты, эта бедная толпа подбирала грязные крошки и ненадолго, но была сыта
