В своем «Трактате о небесной механике» (1779- 1825) Пьер Симон де Лаплас доказывал, что солнечная система, управляемая силами гравитации, упорядочена и что планеты движутся по вечно неизменным орбитам. В своей книге «Изложение системы мира» (1796), обсуждая возможность столкновения Земли с кометой, он начал с того, что свел к минимуму такую возможность и_ее последствия, но по ходу обсуждения этой проблемы заметно вдохновился и в конце концов признал возможность ужасающих последствий. Далее он заявил, что многие проблемы геологии и климатических условий древности должны получить объяснение именно посредством подобного события. Таким образом, Лаплас пришел к дихотомии: он отрицал возможность каких-либо пертурбаций подобной мощности в пределах солнечной системы и в то же время признавал, что верит в подлинность таких событий.
его утверждение о том, что солнечная система не могла и не может подвергнуться каким-либо сбоям, хорошо известно, и это кредо современных астрономов так часто повторялось, что нет необходимости цитировать Лапласа на этот счет. Что же касается другого заявления, то пос-кольку-ссылка на него периодически исключается из научной литературы, то я его здесь воспроизведу. «Если комета, имеющая массу Земли, пройдет на близком расстоянии, то «наклон и скорость вращения изменятся. Моря выйдут из своих прежних берегов, чтобы устремиться к новому экватору; огромное количество людей и животных будут поглощены этим всемирным потопом или уничтожены ужасным ударом, который обрушится на земной шар; все виды будут уничтожены, все плоды человеческого труда разрушены. Таковы бедствия, которые может вызвать удар кометы, если ее масса сравнима с массой земли.
И тогда мы действительно понимаем, почему океан отступил от высоких гор, на которых он оставил бесспорные свидетельства своего пребывания. Тогда мы понимаем,каким образом животные и растения юга смогли существовать в северном климате, где были обнаружены их останки и отпечатки. Наконец, это объясняет молодость человеческой цивилизации, памятники которой не восходят далее чем к пяти тысячам лет. Человеческий род, сведенный к небольшому числу индивидуумов, находящихся в самом плачевном состоянии, в течение довольно долгого времени был занят только заботой о сохранении рода и должен был полностью утратить воспоминания о каких-либо науках и искусствах. И когда прогресс цивилизации позволил им ощутить обновление, возникла необходимость все начать сначала, как будто человек заново поселился на земле»1.
Я цитирую этот фрагмент из работы Лапласа, чтобы проиллюстрировать состояние расщепления личности, разумеется, не этого ученого, который признан гением, сумевшим довести ньютонову систему до совершенства, но тех, кто ныне, в течение почти двухсот лет, предпочитают волшебную сказку о земле обетованной потрясающим свидетельствам о пережитой землей катастрофе.
На двухгодичной сессии Американского философского общества, проводившейся в университете Нотр-Дам в Индиане 2 ноября 1974 года, я говорил о стремлении науки знать и о столь же сильном желании не знать. Со времен Аристотеля в классическую эпоху и Лапласа в эпоху современную научная тактика диктует познание только до определенного предела – не более того.
Дарвин
До какой степени страх понять, что мы движемся на аварийном корабле, господствует над мышлением современных ученых, можно проиллюстрировать на нескольких примерах.
Чарлз Дарвин, будучи начинающим натуралистом, посетил Южную Америку. Это была его самая долгая остановка в ходе кругосветного путешествия на корабле «Бигль». Он записал в своем путевом дневнике (я уже цитировал этот фрагмент в своей книге «Земля в перевороте»): «Невозможно осмыслить изменившееся состояние американского континента без глубочайшего изумления. Когда то он должен был быть населен огромными чудовищами: теперь же мы видим просто пигмеев в сравнении с предшествующими, родственными видами».
Он продолжал: «Большая часть этих исчезнувших четвероногих, если не все, жили в довольно позднем периоде и были современниками большинства существующих морских ракушек. С того' времени, как они жили, не могло произойти значительных изменений в форме земли. Тогда почему исчезло столько видов и даже целых родов? Сначала разум тут же торопится уверовать в какую- нибудь грандиозную катастрофу. Но чтобы таким образом уничтожить животных, больших и малых, в Южной Патагонии, в Бразилии, в Перуанских Кордильерах, в Северной Америке вплоть до Берингова пролива,
_ Дарвин не знал ответа и писал: «Вряд ли могло бы произойти такое изменение температуры, которое бы примерно в одно и то же время уничтожило бы обитателей тропических, умеренных и арктических широт в обоих земных полушариях». Вовсе не человек выступил в роли этого разрушителя. И если бы далее он нападал на больших животных, то был ли он причиной, спрашивает Дарвин, исчезновения «множества ископаемых мышей и других мелких четвероногих…?» Дарвин сделал вывод: «Нет сомнений, что ни один факт в долгой истории мира не является столь поразительным, как повсеместное и повторяющееся уничтожение ее обитателей»1.
После того, что он увидел в Южной Америке, Дарвин не мог не прийти к идее катастрофизма. К этой информации он вышел не путем простого чтения: он увидел сами останки жертв катастроф, не в музеях, а т ейи, в пампасах и на склонах Анд. Такой опыт впечатляет больше, чем книжная информация. Однако два десятилетия спустя Дарвин проявил непоследовательность, приписав все изменения в животном мире очень медленной эволюции в ходе борьбы за существование, и с помощью пространных рассуждений он попытался доказать, что Земля подвергалась постоянной эволюции, сохраняя свое непрерывное вращение, поскольку идея сотрясения всего земного шара была за пределами его восприятия. Но он видел этих животных, их расколотые кости, сваленные в самом причудливом соседстве: гигантские ленивцы и мастодонты вместе с птицами и мышами. Он должен был позабыть эти картины бедствия, чтобы изобрести теорию мирной земли, несокрушимой в своей цельности, земли, населенной видами, ведущими борьбу за существование и использующими различные счастливые случайности – видами, каждый из которых произошел от немногих одноклеточных организмов, как будто простое соревнование («выживание сильнейших») могло произвести от одного и того же животного предка и крылатую птицу, и ползучую змею, и сороконожку, и человека. С нашими нынешними познаниями явлений трансмутации элементов и биологических мутаций, которые происходят при экстремальных условиях, термических или радиоактивных, нам уже нет нужды разделять теорию, согласно кото-рои долгие эры борьбы за существование позволили наземным животным отрастить крылья и утверждающей происхождение всей земной популяции, населяющей землю, воздух и море от какого-то общего предка. Но какова бы ни была природа эволюции – в свое время Дарвину не мог знать о феномене мутаций – факт уничтожения множества родов и видов был ему известен, и он'не мог обойти его молчанием в своей работе «Происхождение видов». Он писал: «Исчезновение видов облечено неразгаданной тайной… Никто больше меня не изумлялся этому исчезновению». Но потом он попробовал найти объяснение в «обширных временных интервалах между нашими последовательными (геологическими) формациями; и в интервалы могло происходить постепенное уничтожение видов».
Этот аргумент, подразумевающий некие лакуны в геологических эпохах, без которых нельзя было бы обнаружить феномен постепенного уничтожения «неприспособленных» видов, не помогает объяснить обнаруженные гекатомбы животных, и не только исчезнувших видов, но перемешанные с еще существующими формами, которые также погребены в момент одного и того же природного катаклизма. Эти останки оказались погребенными вместе только в результате физического воздействия, без участия каких-либо геологических процессов. О грудах погибших животных в Южной Америке и по всему миру было хорошо известно во времена Дарвина: Альфред Рассел Улисс, который одновременно с Дарвином обнародовал теорию естественного отбора, в полном недоумении обратил внимание научной общественности на холмы Сивалик у подножий Гималаев: на протяжении нескольких сот миль они были буквально усеяны костями животных.
