слабеньким, кричит и кричит, а сна вовсе нет. Вчерась в хлебный каравай запекли, бабка-ведунья присоветовала…
— Кого запекли? — встрепенулся Жарений.
— Ванюшку, сыночка нашего. — Баба стала всхлипывать чаще. — А теперь, опосля горячей печи, он и кричать перестал, красный весь, хрипит у него в середке, глазок вытек, а ведь что василечки глазоньки-то были.
— Сгубили свое дите! — сказал Федор Жареный, с ужасом смотря на бабу. — Теперь и знахарь не поможет. Попа надо звать.
Баба покачнулась, завыла в голос, соседи подхватили ее и повели домой, а в ушах у Федора Тимофеевича долго еще раздавались ее визгливые вопли и причитания.
Время близилось к полночи. Лагерь спал мирным сном. Жители деревушки давно разошлись по домам. Не спалось Жареному. Долго он ворочался и слушал, как дозорные перекликались и стучали в щиты.
«Все равно не заснуть, — решил Федор Тимофеевич, — пойду поброжу, что ли. Ночь-то уж светла больно».
С трудом натянув ссохшиеся у огня сапоги, он направился к вершине холма.
Отсюда как на ладони была видна река Нарова, серьгой охватившая высокий холм. Каменистые берега сжимали русло, река стремительно неслась, вспенивая мутную воду. Напротив виднелись кирпичные башни и стены Ливонской крепости, а за стенами — десятки острокрыших домиков, густо посаженных один подле другого. Под ногами, в небольшой бухточке, стояли две малые лодейки, несколько мелких суденышек были вытащены на берег и лежали вверх дном.
— Здесь конец земли русской, — вслух сказал Жареный, глядя на реку, — а дале немцы.
— В прежние-то времена, господине, славяне по всему поморью, до доньской земли, жили, — услышал купец хриплый голос.
Обернувшись, он увидел одутловатое, бледное лицо, заросшее рыжими волосами. Свалявшаяся неопрятная борода густо росла сразу от ушей. Незнакомец был огромного роста. Рваные и грязные тряпки едва прикрывали тело. Тяжелый, смрадный дух шел от него.
Незнакомец нетвердо держался на ногах. Странно было видеть у него на груди большой крест, говоривший о духовном звании.
— Лыцарей божьих, сих лютых зверей, кои веру Христову дубинами вбивают, не знавали в досельные времена у нашего моря, — продолжал говорить незнакомец, показывая гнилые зубы и дыша перегаром.
— Кто ты? — отступив на шаг, удивленно спросил Жареный.
— Здешнего божьего храма святитель, — последовал ответ, — хмельное люблю. Каюсь в непотребстве, а совладать с собой не волен. Потому и обличье пасторское потерял… — Он пошатнулся. — Да ты не бойся, не пьян я, — продолжал незнакомец, — не тот ведь пьян, кого двое ведут, а третий ноги переставляет, а тот, которому заживо ворон глаза выклюет. Так-то у нас говорят.
Жареный долго молча смотрел на страшного пастыря.
— И сон меня не берет, — снова захрипел поп. — Ночи светлые ныне, я и хожу. Вчера вон видел, рыбаки немцев на тот берег везли.
— Немцев, божьих рыцарей? — встрепенулся Жареный. — Много ли?
— Да не то чтобы много, а десятка два будет. Вооружены все, а товаров с ними нет. Я немецкую речь знаю, — продолжал он, усаживаясь на каменную глыбу, — недаром в этих местах двадцать лет живу. Слышал, что лыцари промеж себя говорили… Шумит падун, — переменил он разговор, — шумит, и устатка на него нет.
Сюда, к Девичьей горе, явственно доносился шум водопада. Звуки бьющейся о камень воды то удалялись, то стихали. Ночь была тихая. Заглушая шум водопада, где-то далеко пропели полуночные кочета. Но природа мало интересовала сейчас купца.
— Слыхал, говоришь, немцев? — едва сдерживая себя, спросил он. — А что слыхал?
— На медовуху пожертвуй, купец, — хитро подмигнул Федору поп, — все расскажу.
Жареный, не раздумывая, бросил монету.
— Ладно, — поймав ее на лету, сказал поп. — Скажу теперь. — Он помолчал, испытывая терпение Жареного. — Хмельные лыцари были, бахвалились, что новгородских купцов перехватят. Упредим-де наших кормщиков, никуда купцам не уйти.
«Накликал проклятый горбун, прав Медоварцев», — тоскливо подумал Федор Тимофеевич.
— А еще что про купцов говорено? — вслух спросил он.
— Больше не слыхал про вас разговору… — ответил поп, испытующе глядя на Жареного. — А ты, господин купец, что делать теперь думаешь? — Поп помолчал. — Скажи, не таись, может, и я чем помогу.
«Дождешься от тебя помощи, — глядя на опухшее от пьянства лицо, думал Федор Тимофеевич. И вдруг мелькнула догадка. — Неспроста поп выспрашивает, нет, неспроста. Ну и поп, хоть и крест оставил, а душу, видать, пропил». Он в ярости двинулся было на пьяницу, но удержался и взял себя в руки.
— Устали мы, — с безразличным видом сказал Федор Тимофеевич. — В дороге-то, сам знаешь, как намаешься. Обезножели, пока пороги ваши обходили. Поганая река, товары больше на себе нести пришлось. Теперь отдохнем денек-другой, а там виднее будет — само дело покажет.
Федор Тимофеевич притворно зевнул и добавил, крестя рот:
— Во как в сон потянуло! Лягу ужо, так до обеда и на другой бок не повернусь с устатку-то… Ну, спасибо за добрую беседу. — И, кивнув попу, Жареный стал спускаться к реке.
— Не верь, купец, завтрашнему дню, обманет… — с усмешкой пробормотал поп.
Постояв еще немного, пока купец не скрылся из виду, он кинулся вниз к реке, к стоявшему с другой стороны мыска небольшому карбасу.
Когда пропели третьи кочета, два судна купца Жареного быстро шли по течению. Мрачный Ливонский замок давно скрылся из виду. Гребцы дружно ударяли веслами. Кормщики, налегая на тяжелые потеси,[48] весело покрикивали на дружинников.
Вот и река Россонь широким рукавом влила свои воды в Нарову. На стрелке раскинулось большое русское село. Здешние жители занимались постройкой речных и морских судов.
Острые глаза Жареного еще издали различили среди рыбачьих русских судов кургузый корпус немецкого корабля. Развернувшись, карбасы Федора Жареного вошли в Россонь и, найдя место потише, стали на якоря.
Не теряя ни минуты, Жареный велел спустить на воду лодку; кликнув толмача и двух гребцов, он уселся за руль и поспешил к ганзейскому кораблю.
Несколько хороших взмахов веслами, и лодка стукнулась о толстые доски обшивки. Почти в тот же миг откуда-то изнутри раздался крикливый голос.
— Ругается кормщик, почему-де мы судно ломаем, — сказал толмач, обернувшись к Жареному.
— Брань на вороту не виснет, — ответил купец. — Пусть бранится, лишь бы для дела сговорчив был.
Купец с толмачом влезли по скобяной лестнице на палубу «Быстрого оленя» и столкнулись с полным, круглолицым моряком.
Новгородцы вежливо поклонились.
— Из лучших торговых людей, новгородский купец, — представил Аристарх Жареного.
Толстяк не замедлил поклониться в ответ.
— Господину купцу нужен хозяин, — говорил Аристарх.
— Я хозяин этого судна, — ткнув себя в грудь, с достоинством изрек мореход. — Я Ганс Штуб! Чем могу служить господину купцу?
— Скажи ему, Аристарх, — медленно говорил Жареный, — купец-де хочет отвезти свой товар в Любек. Товар у него — чистый воск, а другого товару нет.
— Хозяин спрашивает, — переводил Аристарх, — сколько пудов воску хочет везти уважаемый купец?
