портить машину, растягивая пас.
— Ну, ладно!
Расправил одеревеневшие руки. Отшвырнул кисточку и вытер пальцы о тряпку.
Солнце уходило на покой. На соседние заборы и верхушки фруктовых садов легли золотисто-желтые полосы. В слуховых окнах крыш, как раскаленная сталь, блестели стекла. Листья дикого винограда, обвивавшего крыльцо, купались в мягком свете заката. На улице звенели бубенцы возвращающегося с пастбища скота.
Вдруг послышались далекие голоса людей, какой-то глухой шум. Музыка, что ли? Прислушался: барабанят.
— В чем дело?
Из лавки прибежал мальчик-ученик.
— Убери краски, Ян. Натяни брезент, — сказал он, беря у мальчика папиросы. — Ночью, пожалуй, дождя не будет, но ты, сынок, все-таки возьми лестницу да прикрой барабан. Сдачу можешь взять себе.
— Да ведь здесь целый гривенник.
— Ладно, будет твой. Сегодня праздник, Ян. Машина кончена.
— Спасибо, господин механик! — закричал мальчик и бросился к машине.
— Где жена, Ян, не видел?
— В воротах стоит.
— Не знаешь, чего это там барабанят?
— А кто его знает, мобилизация, что ли, солдат собирают…
— Что? Что ты болтаешь?
— Говорят, война как будто бы.
Механик торопливо вышел во двор. Почувствовав озноб, сплюнул и со злостью скомкал папиросу. Краска проникала в поры кожи, и пальцы слипались от приставшего клея.
Он уже целую неделю не читал газет. Все торопился закончить машину. Теперь эта торопливость казалась ненужной. К чему было так спешить?
На крыльце никого не было. В углу маленький детский столик, качалка, на столе кофейные чашки и чуть подальше, с краю, корзина с рукоделием и клубки гаруса.
Он рассмеялся: таким счастливым и спокойным казался этот уголок! Ведь у него жена, дочурка, сынишка…
Открыл дверь в среднюю комнату и взял приготовленное свежее полотенце.
«Обо всем-то помнит женушка…» — подумал с умилением. Но, пока он умывался и вытирал лицо и руки, его мучило состояние неуверенности. Стараясь подавить беспокойство, заставлял себя думать о машине. Вошел в полутемную комнату. На стуле лежало платье. Он начал одеваться. Сначала медленно, потом лихорадочно быстро, как будто боясь опоздать куда-то.
У самого дома послышался барабанный бой.
Спеша, он перепутал привычный порядок одевания. Ему казалось, что если вот сейчас, до того как раздастся голос приказного, он успеет одеться, то минует заведомая беда. Пытался успокоить себя. И продолжал одеваться с лихорадочной поспешностью. Приказной отбивал последнюю дробь.
Не хватило сил нажать дверную ручку.
Вдруг раздался знакомый протяжный голос:
— Доводится до всеобщего сведения…
Голос продребезжал по комнате и заставил содрогнуться.
Вот сейчас приказной вынимает бумагу, развертывает ее медленными, размеренными движениями.
Механик прижался к двери, затаив дыхание. И вдруг облегченно рассмеялся. Ведь «доводится до всеобщего сведения» в счет не идет. Все дело в тексте. Быстро миновав прихожую и совсем успокоившись, он вышел на крыльцо.
— Да, я — сумасшедший! Просто изнервничался. Ведь врач когда-то запрещал мне работать по ночам. Но тогда приходилось готовиться к экзаменам. Жить-то надо было.
На улице утвердилась настороженная тишина. Потом опять послышался голос приказного. Только немного погодя механик стал вслушиваться. Потом кубарем скатился с лестницы и бросился к калитке. Приказной уже складывал бумагу.
— В чем дело, сосед? Я не расслышал начала, — обратился он к стоявшему рядом мужчине.
— Да что уж там, хорошего мало. Черт бы побрал этот приказ! Не так уж много потеряли, что не слышали, господин механик. Вот будто бы война будет.
Сосед выбил трубку в ладонь.
— Ах ты, дьявол! Вот уж с чем можно было не торопиться.
— Вам тоже идти, сосед?
— А как же! А вам, господин механик?
— Мне? Разумеется! — пробормотал механик упавшим голосом.
— Да, а я еще к тому же гусар — ворчливо сказал мужчина. — Черт возьми! И надо ж было этому случиться как раз в страдную пору. Не пойти ли нам в корчму, господин механик? Там, говорят, какое-то объявление вывесили. Король пишет…
Уходя, механик оглянулся, но среди собравшихся женщин не заметил своей жены. Перед корчмой большая толпа. Громадные листы объявлений. Кто-то сказал:
— У волостного присутствия тоже вывесили.
«К моим народам!» — прочел он первую строчку, напечатанную жирным шрифтом.
Туманное, полуизгладившееся воспоминание упрямо стало всплывать в его памяти. Товарищи по профессиональной школе… Вечера в клубе, споры, обсуждения… Он подумал, что и теперь еще не все кончено. Ведь рабочие не сказали своего слова.
— Ну, и заварили кровавый квас! — обратился он к помощнику нотариуса, стоящему в толпе.
Тот рассмеялся и передал эти слова студенту-юристу, сыну арендатора, проводившему отпуск в деревне. У молодого человека были деньги, и помощник нотариуса, старый, уже порядком облысевший холостяк, покучивал с ним. Оба громко рассмеялись.
— Вам тоже идти, господин механик, не правда ли? — спросил помощник нотариуса.
— Вы небось лучше меня знаете, чей черед теперь подыхать! — резко ответил он.
Затем, вдруг что-то сообразив, отозвал помощника нотариуса в сторону. Его жгло любопытство. Он хотел дать себе ясный отчет, убедиться, в чем правда, и узнать, есть ли связь между происходящим и тем, что говорилось когда-то в клубах. Ведь тогда, в двенадцатом году, назревало то же самое, но рабочие сказали «нет», и беда миновала.
— Скажите, пожалуйста, — начал он, — можете положиться на мою скромность. Когда вы получили эти бумаги?
— Иошкино[2] письмо? — смеясь, произнес помощник нотариуса. — Видите ли… но зачем это вам?
— Надо… Вы что же, не доверяете мне?
— Я могу вам сказать, но… — Помощник нотариуса приложил палец к губам.
— Будьте спокойны.
— Получили-то мы их… — переходя на шепот, сказал помощник нотариуса, — чуть ли не за две недели до сараевских событий, но держали под замком до распоряжения.
— Благодарю вас, — тоже шепотом сказал механик, повернулся и пошел домой. Теперь он знал, что ему делать. Надо немедленно связаться со столичными товарищами. Ведь должно же быть противоядие этому безумию? Лицо его было бледно. Он нервно жевал кончик уса. Люди шумно обсуждали воззвание короля.
«Война, война», — раздавалось всюду. Это слово произносилось на все лады. В голосах женщин звенели слезы. Он подумал о жене и ускорил шаги.
— Война, война! — простонал он. — Надо бы повернуть обратно на площадь и так же, как в двенадцатом году, сказать правду, призвать ко всеобщему сопротивлению…
