— Ваша дочь пригласила меня войти. Это мой пес, Квинс. Я потерял его. Я очень благодарен, что вы ухаживали за ним. Из всего сказанного его затронули только слова «ваша дочь».
— Моя дочь? Где она? Убирайтесь от собаки, молодой человек. С ней плохо обошлись, и ее поведение может быть неожиданным.
— Я скажу вашей дочери, что вы вернулись, — сказал я и направился к двери.
Линда вбежала, легко, как ласточка.
— Ты заставил меня волноваться, — задыхаясь, произнесла она. — Почему ты уходишь вот так, стоит мне оставить тебя на какой-то час?
— Кто этот молодой человек? Еще один деревенский мужлан пристал к собаке?
— О нет, отец. Это его собака, он потерял ее. Это Филипп Оленшоу, сын сэра Джона.
— Сэр Джон Талбот очень способный человек, — начал старик, серьезно глядя на меня. — Очень способный. Но он не может убедить людей в том, что речная вода — источник инфекции, и я тоже не могу. И пока они пьют ее, со всей этой грязью от стоков и кладбищ, они не избавятся от чумы. Передавайте мой сердечный привет сэру Джону, молодой человек, и скажите, что я пришлю ему новую порцию бальзама, как только распустится целебная трава. Как его глаза?
Я беспомощно посмотрел на Линду. Она взяла старика за тощую руку и отвела в сторону. Свободной рукой она подняла корзину.
— Иди в свою комнату, папа, и разбери все, что я принесла тебе. — Она обращалась с ним, как с ребенком.
Линда увела его, а я снова повернулся к Квинсу.
— Простите, — сказала она, появляясь в дверях. — Его разум не слишком ясен. Думаю, что эта история с собакой немного расстроила его. Любое проявление насилия выводит его из равновесия. В свое время его самого много преследовали.
— Где и как вы нашли собаку?
— Несколько деревенских мальчишек мучили ее, и отец пришел бедняге на помощь. Насилие расстраивает, но не пугает его. Бедный Квинс, у него внутренние повреждения, изо рта текла кровь, но отец напоил его белком, и кровотечение прекратилось. Через день-другой он будет совершенно здоров. — Я глубоко вам признателен. Надеюсь, что мне еще представится случай выразить благодарность вашему отцу. Послезавтра я зайду посмотреть, можно ли забрать собаку.
— К тому времени отец придет в себя. Может, вы заглянете на обед и отведаете нашей чудной говядины.
Она проводила меня до самой калитки, и, дойдя до поворота дорожки, скрывающего из поля зрения силуэт дома, я обернулся и увидел девушку, закинувшую назад голову и глядевшую в небо. Чудесное, восхитительное, утонченное существо! Сколько же времени должно еще пройти до того момента, как из-под плаща сэра Великолепного высунется уродливое копыто сатира? Как скоро ты поймешь, что за всякое благодеяние надо платить? Следующие двадцать четыре часа я не мог думать ни о чем, кроме домика на краю леса, и в назначенный час, чисто вымытый, в парадном одеянии, предстал перед знакомым домом. Внутри послышалось шарканье ног, и не успела дверь отвориться, как Квинс бросился на меня, виляя хвостом. С него смыли вонючую мазь, шерстка его была пушистой. Он вился у меня под ногами, пока я проходил в дом, а когда я сел, то расположился рядом, положив морду мне на колени.
— Теперь абсолютно ясно, чья это собака, — сказал отец Линды, — так же как нет сомнения в том, чей вы сын, хотя я не сразу это понял, увидев вас на днях. Простите меня за эту оплошность. У меня так много забот. Никогда раньше мне не приходилось сталкиваться со столь просвещенным человеком. Я сразу же забыл о его внешности, как только он начал говорить. Мистер Сибрук обладал очень редким для ученого качеством: он верил, что имеет дело с равным по уму и знаниям собеседником. Он никого не наставлял, по крайней мере, сознательно, при этом даже самый необразованный человек чему-то научился бы после общения с ним.
В первый вечер нашего знакомства он рассказывал об эпидемии чумы, которая охватила Лондон двенадцать лет назад, и о том, как его преследовали за то, что он утверждал в своей публикации, напечатанной за его собственный счет, что тела умерших должны сжигаться, вместе с дворами, в которых зарождалась болезнь.
Мне были интересны его речи. Он открыл передо мной мир, который отличался от Маршалси, равно как и от моих книжных фантазий. Он описал мне Лондон, его три части: Лондон — законодатель мод с роскошными леди и джентльменами, город интриг и власти, игры, масок и любовных похождений; Лондон трущоб и двориков, в которых грязь и нищета стали рассадником преступности, жестокости и отчаяния; и, наконец, Лондон ученых, где пытливые умы все подвергали сомнению и иногда находили неожиданные ответы на свои вопросы. О монархе он отзывался весьма почтительно. «Многогранный человек, — говорил старик. Личность с чувством юмора и обладатель более просвещенного ума, чем те, кто его окружает. Медицина и наука обязаны ему гораздо большим, чем многие полагают, а его влияние на развитие искусства — это урожай, который предстоит собирать целому поколению.
Только профан мог не испытать гордости от визита в домик у леса, но я, разумеется, приходил туда с особой радостью, потому что там была Линда. Моя первая любовь. Я перебираю годы своей жизни, как мадам Луиз перебирала свои четки, и в каждом из них нахожу сотни видений этой женщины. Да, любовь моя, я видел тебя гордой и красивой, пристыженной и усталой, истощенной и больной. Но я, который всегда стремился к тебе, до сих пор не могу понять, что за власть ты имела надо мной. У тебя были недостатки, моя дорогая. Упряма и тщеславна, в чем-то невероятно глупа, слаба там, где требовалась сила, и в то же время достаточно сильна, чтобы сносить постоянные уколы судьбы, ласковая там, где нужно было огрызаться, и жестокая к тем, кто благоговел перед тобой. И все это ты, Линда, любовь моя.
И вот теперь нити моего повествования запутались окончательно. Я, подобно неопытному вознице, пытался вести упряжку из шести лошадей равномерно и плавно. Я должен был упомянуть об Эли и о Сибруке, о себе, своем отце и Линде. Сначала, думая о Линде и моем отце, наблюдая, как украдкой из имения в дом Мэдж выносились куски туши, мед, мешки муки, я испытывал чувство жалости к ней и глубокую ненависть и презрение к нему. Но после того, как я узнал ее, и сам начал барахтаться в путах любви, моя жалость приобрела привкус злости, а к ненависти и презрению стал примешиваться неизбежный оттенок ревности и зависти. Он начал брать ее с собой на прогулки верхом. В те летние вечера, когда пчелы хмелели от резкого аромата цветения, когда дикие розы рдели на изгородях и весь мир казался охваченным порывом желания и нежности, отец выходил из-за обеденного стола в пять часов и мчался на лошади в Хантер Вуд. В такие вечера я уединялся в доме, пытаясь воспротивиться мучениям, причиняемым божественной природой, и сосредоточиться на каком-либо увесистом томе или трогательной истории, чтобы не видеть, как они вдвоем скачут по зеленым лугам, и не представлять себе, какие низменные желания пробуждало в нем ее тело.
Но однажды вечером, я не увидел оседланных лошадей, и сам направился пешком к дому Мэдж. Лошадей было много, но я редко садился в седло, кроме тех случаев, когда ездил в Колчестер. Забраться на лошадь и спешиться было для меня настоящей пыткой. Много лет назад Шед смастерил железную подпорку, способную выдержать мой башмак с металлической подошвой, но легче от этого не стало. По сути дела, я всегда нуждался в помощи, но был слишком горд, чтобы пользоваться ею.
В тот самый вечер я пешком пришел в дом Мэдж и застал старика Сибрука в одиночестве. Он настоял, чтобы я зашел и выпил с ним вино, присланное его другом, виноторговцем. Вино было рубинового цвета, сладкое и очень крепкое, что, несомненно, сыграло свою роль в последующих событиях. Старик пил небольшими глотками, смакуя с видом знатока, и я старался подражать ему. Неожиданно он поставил на стол бокал и окинул меня странным помутившимся взглядом, который я позже научился распознавать как признак искаженного сознания, и сказал:
— В одном городе жили два человека — один богатый, другой бедный. Богач имел несчетное множество стад и птичьих дворов, а у бедняка не было ничего, кроме маленькой овечки, которую он купил и сам выкормил. Овечка росла бок о бок с ним и его детьми. Она ела его пищу, пила из его чаши, спала у него на груди. И была ему как родная дочь. Но почему «как»? Она и есть моя дочь. На что бы там ни намекала эта любовница сатаны, она моя настоящая дочь. Моя мать была такая же красивая. Разве не правда?
— Вы имеете в виду Линду, сэр?
— Да, конечно. Ты можешь любоваться ее красотой, не желая испортить ее, но богач расставляет
