Держа руки в карманах, Майлз вышел из кабинета и побрел в столовую, обнаружив там лишь старый стол, уставленный грязной посудой. Без сомнения, Оливия привыкла, чтобы слуги убирали за ней после еды.
Салли вошла в столовую вслед за Майлзом.
– Меня в жизни так не оскорбляли. – Она схватила фарфоровую чашку с блюдцем, расплескав при этом холодный чай себе на фартук. – Надо бы мне все бросить и поглядеть, кто, дьявол ее дери, позаботится о ее треклятой ванне.
Майлз недоуменно поднял бровь, когда она с грохотом поставила чашку на стол и, уперев руки в пышные бедра, окинула хозяина взглядом крайнего негодования.
– Я не намерена терпеть от нее такое обращение, ясно вам, сэр!
– Какое обращение?
– Ведет себя, ну чисто королева, ей-богу. Я, видите ли, должна принести наверх ванну с горячей водой. Я что, похожа на ломовую лошадь? И как будто этого ей недостаточно, она заявила мне, что с этих пор я не должна показываться ей на глаза, если не буду чистой. Чистой! Она говорит, что от меня пахнет!
– Понятно.
– Она говорит, что у меня такой вид, будто я валялась со свиньями. Нет, это ж надо! Разве так обращаются с преданными, трудолюбивыми слугами? Говорит, моя внешность – оскорбление ее чувствам, и спросила, когда я последний раз выводила вшей. Ну и наглость. И как будто этого мало, она приказала мне постричь волосы или зачесать их назад и забрать в сетку. Говорит, это негигиенично. Волосы, видите ли, могут попасть в еду. Ну и ну! Мало того, еще и этот нахальный мышонок заявил, что мои пирожки с мясом на вкус как свиные помои.
«Нахальный мышонок был прав», – подумал Майлз, но не осмелился сказать это вслух. Сказать по правде, он с трудом удерживался от улыбки.
– Они устроились в своих комнатах? – поинтересовался он.
Салли кивнула и вновь принялась за уборку стола, гремя посудой и бормоча что-то о чванливых аристократах. С руками, занятыми стопкой тарелок и чашек, она направилась к дверям, остановившись лишь для заключительного обвинительного акта.
– Она потребовала булочек на завтрак. Я сказала, что если б даже умела их печь, мне бы потребовалось на это полночи – но раз я не умею, ей придется довольствоваться гренками. Знаете, что она сказала?
Он покачал головой.
– Что будет рада показать мне, как печь булочки. Я сказала, что не имею никакого желания учиться, особенно если она собирается нанять какого-то там расчудесного повара-француза. Она сказала, что все равно хочет булочки, поэтому мне уж придется постараться. И просит апельсинового мармелада. Я говорю, что в этом доме уже лет пять, как его не было. А она заявляет, чтоб я съездила в Девонсуик и привезла банку. Как будто мне мало дел греть ей эту треклятую воду для ванны, морить у себя вшей и печь булочки, когда я не знаю как. Когда же бедной девушке спать, спрашиваю я вас? И вдобавок ко всему, эта полоумная старуха просит блюдце теплого молока для своего дурацкого кота.
– В таком случае советую тебе отнести блюдце с теплым молоком в комнату Беатрис как можно скорее.
Салли посмотрела на него так, словно у него внезапно вырос хвост.
– Вы ненормальный, как и все они, – пробормотала служанка и вышла из комнаты.
Майлз еще немного послонялся по комнате, надеясь убить время, потом вышел в галерею и постоял возле лестницы, вглядываясь в полумрак и прислушиваясь.
Вот оно. Слабый звук. Голос, проглоченный громадой старинного дома. Он закрыл глаза. Детский смех. Он затаил дыхание.
Терпеливые, но настойчивые увещевания матери успокоиться.
Потом послышались голоса матери и ребенка. Смех, подобный звону двух веселых колокольчиков.
Он выскочил из дома без плаща, предпочитая ощутить холод. Смех Оливии. Это же надо, нелепо, но он никогда раньше не слышал смеха своей жены. А что его музыкальность подействовала на него так странно, казалось еще более нелепым.
Конюшни когда-то были величественным каменным строением с арочными окнами и кирпичным полом, таким же чистым, как и полы в особняке. Панели красного дерева украшали стены, а дюжина конюхов каждое утро стелила свежую солому на пол. Теперь здесь все было грязным и запущенным.
Он остановился на пороге и вгляделся в темноту. В нос ударил резкий запах прелого сена. Единственный свет горел возле подсобки. Майлз пошел навстречу ему, сосредоточившись на пьяном бормотании своего старого конюха, чистившего стойла, в которых еще держали лошадей.
– Хорошая девочка. Умница. Вот так. Ну, ну, тише, тише, малышка. Мастер Уорвик будет рад, когда твоя нога заживает. Точно, будет рад.
Чарльз Фоулз выпрямился и, заметив Майлза, прислонившегося к столбу стойла, заулыбался.
– Эй, погляди-ка, кто здесь, Жермин. Бьюсь об заклад, это сам хозяин пришел проведать нас.
Майлз взглянул на гнедую кобылу, которая вскинула свою изящную голову и тихо заржала. Это, несомненно, была красавица, с гордо изогнутой шеей и раздувающимися ноздрями. Серебристо-белая грива блестела в свете фонаря словно тончайший шелк. Стать ее была безупречной, и, обрадовавшись при виде хозяина, она заплясала на месте, вскидывая над спиной свой белоснежный хвост.
Майлз протянул руку, и она тут же ткнулась в нее своей бархатистой мордой.
– Она здорова? – спросил он конюха.
– Как новенькая. – Чарльз бросил несколько яблок в корзину и прислонил грабли к стене. – Слышал, вас
