взметнувшаяся боль.
Теперь он все ясно понял: и то, что недавно по тропе проходили люди, трое мужчин на лыжах, и то, что капкан был поставлен неумело, если бы он был чуть внимательнее и осторожней, он заметил бы его без труда, даже, скорее, учуял, потому что капкан был протерт абы как и смазка, желтоватыми комками налипшая в местах соединения металлических частей, источала тридцатилетнюю прогорклость.
– Вот и все, – с грустью подумал Волк, – конец, глупый конец. Такой же глупый, как у Лобастика. Только чуть подлиннее. Интересно, как все повторяется. Такой же лес, такая же зима, такой же капкан. Все как рассказывал отец о его матери. Она сделала то, что положено. И в этом был смысл. По крайней мере, ей так казалось. Она надеялась встретить Стаю, она еще могла нарожать волчат, она знала, что сын загонит ей добычу. А что положено делать Последнему? Который не встретит Стаю, которому никто не нарожает детей и которому никто не загонит добычу. Все бессмысленно, – и Волк устало закрыл глаза.
Дед проснулся, как и обычно, от первого луча солнца, ударившего из-за дальней сопки. Много лет назад, когда скоротечный рак в три месяца засушил его старуху, он сделал этот своеобразный будильник: сменил старую, с частыми перекрестиями раму на новую с одним цельным стеклом, повесил на подвижных кронштейнах в углу избы, долго вымеряя разворот и наклон, большое зеркало и передвинул кровать так, чтобы первые отблески солнца попадали точно на подушку. Так он и жил по солнцу, с каждым годом все больше возвращаясь к простоте стародавней сельской жизни. После того, как он ушел на пенсию после сорока лет работы главным егерем местного заповедника, он перестал бывать и в ближайшем городе, лишь изредка навещал старых друзей, доживавших свой век на таких же, как и его, хуторах, затерявшихся в густых северных лесах. Из достижений цивилизации был у него только спутниковый телефон, привезенный и насильно подаренный внучкой – Марией, как чувствовала, что не пройдет и полгода, как в столичной квартире раздастся звонок и непривычно слабый голос прохрипит: «Приезжай, внуча, пожалуйста, что-то меня совсем скрутило». И приехала, бросив учебу и работу, и выходила, и задержалась: «Все равно в институте академический отпуск на год. Поживу я тут у тебя до осени. Хорошо здесь, покойно».
Дед улыбнулся, как ребенок, уворачиваясь от солнечного зайчика. Каждое такое утро, начинавшееся с яркого солнечного лучика, добавляло Деду настроения и сил. Он с каким-то смущением вспоминал жалостливый призыв к внучке: «Надо же так растечься!» – и старался мелкими знаками внимания и заботы загладить свою кажущуюся вину. Вот и сегодня он тихо встал, запустил дизель автономной электростанции, растопил голландку, остывшую за ночь, вскипятил на электрической плите чайник, сварил овсянку и два яйца и только после этого пошел будить Марию.
После легкого завтрака они по сложившейся традиции отправились на лыжную прогулку, которая с каждым днем становилась все длиннее – по дедовским силам. Было не очень холодно и снег мерно скрипел под лыжами, легкий ветерок сдувал маленькие снежинки с елей и они искрились на солнце, медленно опадая на землю.
– Ну-ка, внуча, посмотри, что это там впереди, на тропе.
– Ой, дед, давай сюда, – закричала Мария, склонившись над попавшим в капкан Волком, чуть припорошенным снегом и провалившимся в ласковое забытье окоченения. Мария скинула варежки, потрогала нос Волка, приподняла веки, радостно воскликнула: «Живой!»
– Ну что делают, сволочи, – Дед недовольно качал головой, рассматривая капкан, – говорил я тебе, что какие-то чужие в наших краях объявились, шваль городская, а ты не верила. Давай, подсоби.
Дед вытащил из-за спины из-за пояса небольшой топорик, без которого никогда не ходил в лес – всякое в жизни бывает! – вставил между полукружьями капкана, с усилием разжал.
– Перехвати. Дожимай до земли, сейчас легче пойдет. Да осторожнее, руку не наколи.
Они освободили лапу Волка, тот от боли из-за смещения на мгновение пришел в себя, приоткрыл глаза, увидел склонившееся над ним обеспокоенное лицо Марии, напомнившее ему что-то очень далекое и полузабытое, но хорошее, и, успокоенный, опять провалился в пропасть.
– Здоров, бродяга, – ласково сказал Дед, – как же нам тебя до хаты-то дотащить? Давай, Мария, так. Беги домой, прихвати санки, ну ты знаешь, в сарае, и дуй обратно. А я здесь посторожу. Веревки не забудь, – крикнул он уже вслед удаляющейся девушке.
– Вот ведь зверюга, – говорил Дед двумя часами позже, сидя на лавке в доме и тяжело отдуваясь, – в самой силе, лет шесть-семь, наверно. В былые времена сказал бы, что волк, а сейчас не знаю, что и думать, – продолжал он, наблюдая, как Мария, пристроив Волка на толстом стеганном коврике у голландки, осторожно прощупывает его поврежденную лапу. – Ну что там? – не выдержал он.
– Похоже, перелома нет, может быть трещина и мышцы распухли, но на разрывы не похоже, так, очень сильный удар.
– Возьми в сенях пару узких дощечек, так, чтобы по всей длине лапы, захватывая сустав, да перебинтуй потуже. Оклемается!
– А он не пообморозился? – спросила Мария.
– Интересный вопрос, – протянул Дед, – никогда как-то не задумывался. Сам уши, нос, да и руки обмораживал, было дело, но со зверьем как-то всегда другие проблемы были. Хм, действительно интересно. Ты его осмотри повнимательнее, не только больную лапу, может, и вправду что не так.
– Волчок! – раздался вскоре радостный крик Марии, которая вдруг бросилась обнимать зверя, чуть не целуя его. – Дед, Дед, это он, я же тебе рассказывала. Ну тот, Последний, который еще из зоопарка пропал, года четыре назад. Вот и шрам у него на задней правой лапе, вот подойди, пощупай, так не видно, старый уже, затянулся, и шерсть вокруг наросла, я же сама и зашивала, он тогда забрался за стол в кабинете, стал выбираться, ну бутылка с раствором со стола и упала, разбилась, а он испугался, рванулся и лапку порезал. А как вырос-то, раздался! Красавец мой! Ну вылитый отец. Тот тоже был хорош, особенно когда вечерами кругами по вольеру носился, думал, никто не видит. Но я как-то увидела, потом специально иногда задерживалась, посмотреть – красиво! А этого я сама из соски выкормила, с самого первого дня, он мне теперь что сыночек. Волчок, я тебя опять выхожу, ты не волнуйся, но только уже никуда не отпущу, будешь при мне да Деде, здесь тебе хорошо будет, никто тебя не обидит, и лес рядом.
Волк выздоравливал тяжело и долго. В былые годы он бы, наверно, и внимания большого не обратил на травму – ну болит, поболит-поболит и перестанет, первый раз что ли, а мышцы побитые, так они на ходу только быстрее разойдутся. Но сейчас он захандрил, лежал целыми днями у печки, как болонка, лишь изредка, по надобности, выходя на двор. И лес, начинающийся почти от самого дома, роскошный, девственный, не испорченный людьми, не привлекал его, даже промелькнувший как-то раз на опушке заяц лишь на мгновение задержал его взор, Волк развернулся и, понурив голову, побрел обратно в дом, поскреб когтями дверь, подождал, расслышав шаркающие шаги Деда, когда тот впустит его, и отправился прямиком на свой коврик. Каждой утро Дед с Марией, отправляясь на лыжную прогулку, звали его с собой, но он закрывал глаза, будто спит, и они оставляли его. Мария постоянно осматривала его, сгибала и разгибала
