– Федорка, ты смотри не выйди замуж за Павлыча; он к тебе што-то больно приглядывается ноне! – кричала рябая и курносая Степанька.
– Отстань, короста…
– Девоньки, наша Федора скоро пойдет в гору… – смеялись другие дровосушки. – Она Глаза только отводит!
Дозорный Павлыч, степенный и румяный мужик, действительно засматривался на Федору.
VI
А зима уже наступала. За ночь несколько раз выпадал первый снежок, таявший на другой день. Нужно было решить вопрос о Прошкиной одежде. Федорка, когда выгружала сухие дрова из печи, несколько раз всплакнула.
Раз в углу темной дровосушки ее поймал вихлястый Антошка… Федорка тихо всхлипывала, как плачут дети.
– Федорка, да ты это што? – онемел Антошка, выпуская из рук плакавшую девушку.
– Убирайся к черту!..
– Вот те и раз!.. Федорка, да ты о чем это ревешь-то?..
– Отвяжись!
Антошка положительно не знал, что ему делать, и почесывал за ухом, стоя около Федорки. Федоркино безмолвное горе тронуло его, но он не умел даже спросить ее, о чем она ревет, и стоял, как пень…
Смущение Антошки вдруг растрогало Федорку. Она работала на фабрике третий год и еще ни от кого не слыхала доброго слова, не видела искреннего участия… Ей вдруг захотелось рассказать Антошке все, что у нее накипело на душе, и она ему рассказала, торопливо глотая слова и размазывая по лицу слезы, мешавшиеся с сажей. Антошка выслушал все, почесал в затылке и только развел руками. У него тоже не было денег. Это движение разозлило Федорку: разве она к деньгам приговаривается!.. Федорка тяжело замолчала…
– Ну, вот и осердилась! – ласково говорил Антошка, стараясь опять обнять Федорку.
– Отстань, короста!..
– Постой… А ты вот что, Федорка, – обрадовался неожиданно Антошка, – мы дело и без шубы сварганим… верно!.. И без пимов и без шубы Прошку приспособим…
– Мели пуще, пустая башка!
– Верно говорю: надо его, Прошку-то, в машинную определить. Ей-богу!.. Это уж Павлыча дело. Попроси его…
– Лучше к черту пойду, а не к Павлычу.
– Ах, какая ты, Федорка! Ну, хошь, я Павлычу замолвлю словечко для тебя… Харюза[7] ему предоставлю и замолвлю…
Когда Федорка вышла из печи, замазанная потоками слез, все дровосушки покатились над ней со смеху, но она ничего не замечала: ей вдруг сделалось так хорошо и тепло. Нашелся и для нее хороший человек…
VII
Когда начались сильные заморозки, Прошка попал в самое тепло – в машинный корпус.
Устроилось это так, как говорил Антошка: принес он с поклоном живых харюзов дозорному Павлычу и в разговоре замолвил словечко за Федоркина брата Прошку, который околевал с холоду на пожоге.
– А ты что больно кручинишься за парнишку? – спросил только Павлыч, не подавая никакого вида.
– Да так… Вместе с работы ходим, так оно видно, как парнишка, значит, на холоду гинет.
– Так, так… Ну, поговорю я с плотинным да с надзирателем; может, и выгорит што…
От дозорного дело перешло к уставщику, от уставщика к плотинному, от плотинного к надзирателю; надзиратель посоветовался с записчиком поденных работ, и в конце концов Прошка очутился в теплом машинном корпусе с двумя другими мальчиками, одетыми в белые холщовые блузы, замазанные ворванью и машинным салом.
Прошка долго не верил своему счастью и долгое время ходил точно в каком-то сне. В корпусе было так тепло и светло, а работа самая небольшая сравнительно с битьем руды.
– Ну хорошо тебе теперь? – спрашивала Федорка брата.
– Уж так ловко, Федорка!.. Только больно утром сон долит!.. Смерть долит сон, потому теплынь у нас.
– А ты не спи… слышал?
– Тоже вот ись[8] больно охота, Федорка…
– Ну, старайся!
От тепла и легкой работы мальчик за зиму заметно поправился и выглядел таким здоровым и бойким. Федорка иногда любовалась им, наблюдая издали, как Прошка бегал по фабрике с другими ребятами.
– Мне, мамынька, теперь хорошо робить!.. – хвастался Прошка, когда приходил на праздник в свою избушку.
– И слава богу, а ты старайся… потрафляй, Прошенька. Ласковое телятко двух маток сосет…
