Поворачиваюсь к бармену, чей корсиканский загар, не утерянный в темном помещении бара, способен вызвать острую зависть белых северных красоток, целыми днями подставляющих свои целлюлитные прелести под палящее южное солнце. Тот выкладывается на совесть. Кажется, что парень держит в руках не шейкер, а пулемет.
— Плесните-ка мне еще виски!
Здесь доверие не в моде, поэтому он, наполнив стакан, объявляет грозно:
— Тысяча франков!
Я пододвигаю ему бумажку с портретом Ришелье, сверху подбрасываю мелочи на подкормку его корсиканской семьи и спрашиваю будто бы безо всякого интереса:
— Анж еще не пришел?
— Придет попозже, — отвечает виночерпий, засовывая деньги в карман штанов.
Значит, надо подождать. Скашиваю глаза на свои говорящие часы — они кукуют без двадцати одиннадцать. Дым ест глаза. А может, мне просто хочется спать? Хорошо бы сейчас рухнуть на стойку на пару минут, чтоб перебить сон, но народ может не понять. И вообще, у меня большой опыт подобных бдений. Столько лет вечерних занятий — нет ничего более закаляющего в нашей профессии.
Я имитирую любителя острых ощущений, старательно пожирая глазами подиум. Вышедшая на него девушка одета как дама-патронесса: длинное черное платье, туфли с пряжками, шиньон, очки, шляпа с широкими полями, вроде ковбойской, перчатки до плеч и все такое прочее — воплощение строгости! Очень хорошо смотрится: под глухой броней угадываются упругие формы и молодость, требующая только одного — выскочить наружу!
Дама подходит к роялю. На звуки первых аккордов появляется сногсшибательная девица в стиле графини-пастушки, этакой урожденной Ростопчиной. На ней муслиновое платье с рюшами и воланами, оборки нижних юбок прикрывают щиколотки, косы ниже спины, на голове старая шляпка из итальянской соломки, а в руках серсо.
Вы, должно быть, дотумкали посредством своего серого вещества, которое носите с собой в сумке через плечо, что малышка с оборками изображает ученицу и ей лет двадцать от роду. Она жеманно целует даму в очках, изображающую по сценарию учительницу музыки, и садится на высокий крутящийся табурет. Начинается захватывающее действие. Преподавательница нервно стучит по крышке ролля, недовольная музыкальными способностями своей ученицы. Та мимикой и жестами показывает, что, мол, ей страшно душно, и начинает сбрасывать одежды.
С большим знанием дела она расстегивает крючки на платье. К раздеванию подключается учительница, тоже не переносящая жару. Зал затаил дыхание. Слышно, как на пол градом сыплются пуговицы. Очевидно, администрация ежедневно сгребает их лопатами, чтобы затем продать по сходной цене в галантерейный магазин напротив. Четверть часа возни и телодвижений — и на обеих одежды столько же, сколько на рояле. Мадам профессорша сбрасывает даже шиньон.
Когда на дамах остается лишь губная помада, свет гаснет и обалдевшие зрители расшибают вдребезги ладоши от глубокого удовлетворения современным искусством. Вы меня знаете, я далек от того, чтобы давать обет целомудрия, но подобное действо требует более отточенной пластики. Особенно в контакте с противоположным полом — вот где театр мимики и жеста!
Бармен подмигивает мне с гордостью за заведение.
— Классно, правда?
— Еще как! Порнопрогресс не остановить. Как и технический! Всего ничего как изобрели атомную бомбу, а мы уже так далеко ушли. Просто голова кругом!
Он согласно кивает головой.
— Какая вам больше понравилась?
— Учительница, — отвечаю я без тени сомнения. — Из нее талант так и прет, особенно снизу. Вы заметили родинку на ее левой ягодице? А какая игра бюста! Настоящая драматургия!
— Талант, куда деваться! — подтверждает корсиканец.
— Это точно! А то некоторые годами ломают пальцы в консерваториях или стирают ноги по колено в балетных школах, ну и что? Барабанят по клавишам и скачут по двадцать минут на пуантах с затекшей шеей перед пустыми залами…
— Не всем дано! — глубокомысленно изрекает бармен, потом наливает англичанину немецкого пива, а немцу — английского и вновь возвращается к светской теме: — Вы заметили? Не каждая может так сыграть! Представьте, если какая-нибудь дура начнет раздеваться…
Он умолкает при виде вошедшего в зал импозантного мужчины, который окидывает заведение пронзительным взором. Анж Равиоли, собственной персоной. Несмотря на жару, на нем пальто из верблюжьей шерсти и шелковый платок вокруг шеи. Тщательно прилизанные волосы блестят, как антрацит. Легким кивком головы он приветствует бармена и проходит в глубь зала.
— Вы узнали его? — спрашивает из-за стойки ценитель настоящего искусства.
— А то! Он сделал вид, что не заметил меня…
Я спрыгиваю с табурета и вновь попадаю в густое облако призывных запахов. Если еще хоть на секунду останусь в окружении бабочек, то вместо виски придется заказывать противогаз.
Силуэт Равиоли исчезает в узкой двери рядом со сценой. Направляюсь за ним. Атмосфера за кулисами еще пакостнее, чем в баре. Кроме тошнотворного запаха духов здесь воняет потом, женским естеством — словом, ипподромом…
Лысый сморщенный хорек, продернутый в найденный на помойке смокинг, преграждает мне путь:
— Куда вы?
От него несет прокисшим вином.
— У меня встреча с моим другом Анжело.
Он сомневается.
— Хорошо, я о вас доложу. Как вас зовут?
Я отталкиваю его двумя пальцами.
— Отдохни, викинг, мы не в Букингемском дворце!
Он не решается связываться, и я прохожу через кулисы. Двери гримуборных в основном открыты настежь, и видно, как девушки переодеваются, если так можно выразиться, болтая о повседневном: о свинке последнего отпрыска и доброте дедушки, который их всех содержит.
На последней двери в коридоре надпись: “Дирекция”. Просто мелом по дереву. Нет проблем — Равиоли не гордый. Он не нуждается в шикарных дверях с медными табличками, как в отеле “Ритц”. Стучу.
— Да.
Я вхожу. Анж один в своем скромном кабинете, где обстановкой служат лишь письменный стол с ящиками и несколько стульев, обтянутых красным плюшем. На стене вешалка и множество фотографий оголенных девиц с дарственными надписями.
Анж стаскивает с себя шикарное пальто, оборачивается и смотрит на меня без особой радости.
— В чем дело?
Кладу на стол свою карточку и беру стул.
— А! — говорит он без всяких эмоций. — Теперь, значит, не Бонишон собирает дань?
— Ошибаетесь, господин Равиоли, я не из полиции нравов.
Его взгляд тускнеет. Похоже, господин не любит полицейских. Что ж, это чувство широко распространено во Франции. Но кроме антипатии в его глазах мелькает тревога.
— Так, и что же вы хотите?
Я сажусь как американец — ноги на его стол, подчеркивая в некотором роде сходство с Аттилой (хотя тот был царем гуннов, а я король легавых!).
— Тут, видишь ли, такая история, мой дорогой… У меня кое-какие сведения из Интерпола…
Мои слова заставляют его слегка завибрировать.
— Вы напрасно старались, тут какая-то ошибка, — нервно заявляет Равиоли. — Да, у меня были нелады с полицией, но теперь, хочу сказать сразу, — я чист. Можете обыскать мое заведение, и, если найдете хоть грамм дури, я вам заплачу хорошие премиальные. Ни игорного бизнеса, ни подпольной проституции!
— Словом, тебя остается лишь наградить орденом Почетного легиона!
Нервный тик пробегает по его физиономии. Красивый малый, этот Равиоли, похож на Рафа Валлоне в
