подальше. Удивляюсь, как люди могут быть столь неприлично любопытны в таком тайном деле, как религия.
Самолет жужжит тихо и ровно — по крайней мере с этой стороны никаких претензий.
Как сглазил — чертова железяка проваливается в воздушную яму. Для тех, кто не знает, объясню, что это состояние примерно такое же, как если бы ваши кишки прилипли к горлу. Моя соседка инстинктивно хватается за мой клобук. Мертвая от страха, она кладет голову мне на плечо. Ну и что вы хотите, чтобы я сделал? Сан-Антонио, конечно, чуть-чуть кюре, но совсем не святой. Я немного тащусь от ее запаха, жара ее тела и плыву, как быстрорастворимая таблетка аспирина в стакане воды. Я кладу руку ей на шею и по моей системе (внимание: запатентовано!) нежно провожу пальцами так что она вдруг затихает.
— О-о! Отец мой! — журчит она.
Мышка сконфужена и одновременно возбуждена. Священничек, нечего сказать! Вот уж она потом повоображает перед подружками!
— Прошу прощения, — шепчу я ей сексуально в ушко.
— Есть отчего вас лишить сана! — мурлычет она.
— Но это все равно лучше, чем подцепить скарлатину, — парирую я.
У нее настолько съехала крыша, что она сейчас взорвется, если я не покончу с угрызениями ее религиозной совести.
— Мы, трахисты, не даем обета целомудрия, — заявляю я.
— А! Очень хорошо! — говорит она, вполне довольная.
Путешествие заканчивается без лишней нервотрепки. Густой туман, как в фильмах Марселя Карнэ, обволакивает город, когда мы приземляемся в Аондоне.
В свете прожекторов, как в сконцентрированном пару, силуэты кажутся неподвижными, заледеневшими…
Мы, пассажиры самолета, сбившимся стадом бредем на свет прожекторов. Здоровый малый возникает в молочном тумане и направляется прямо ко мне походкой робота. Он одет в черный плащ, на нем очки, шляпа с закрученными вверх полями, в руке тщательно свернутый зонтик — непременный атрибут британских островитян.
У бритиша рыжие пятна по всему лицу и маленькие усики, похожие на две облезлые кисточки.
На чистом французском он спрашивает меня:
— Простите, господин кюре, это вас направила сюда французская полиция?
— Точно!
И я протягиваю ему свои пять.
— Мое имя Брандон, — говорит он.
Я восхищаюсь смелостью моих английских коллег. Малый без тени смущения в полной форме не побоялся посреди ночи переться в аэропорт.
— Очень приятно, — заявляю я.
Мы хватаем мой скудный багаж. Он ведет меня к машине, черной и квадратной, как пакет сахара, но внутри которой можно свободно жить, как в квартире.
Брандон молчит как глухонемой. Я пробую завязать разговор о погоде в Лондоне и прохаживаюсь по поводу лондонского тумана, но, похоже, ему это не очень нравится.
Он говорит, что туман — это легенда, а в действительности в Лондоне не хуже, чем в другом месте.
Может, этот патриот привык жить с пеленой на глазах? Но в принципе ему это не мешает, поскольку он ведет машину с завидным мастерством, в то время как я, пожалуй, не узнал бы родную маму в тридцати сантиметрах, даже позови она меня по имени.
Примерно через час мы останавливаемся перед большим зданием, которое ни веселее, ни мрачнее любых других тюрем в мире. Брандон звонит в железную дверь. Открывается зарешеченное окошечко, и в нем появляется квадратное лицо охранника. Брандон произносит пару отрывистых слов, и охранник пропускает нас в дверь.
Мы попадаем в узкий дворик, мощенный каменными плитами. Он похож на приемную, только под открытым небом. Перед нами еще одна укрепленная дверь… Опять Брандон звонит и что-то гаркает внутрь. Нам открывают…
Мы шагаем по холодному проходу, который заканчивается круглым помещением типа ротонды, откуда в разные стороны расходятся несколько коридоров, как спицы от оси колеса.
Посреди ротонды стоит массивный стол. Вокруг него сидят охранники. Начало каждого коридора забрано решеткой с прутьями толщиной с мою ногу.
Брандон коротко обменивается фразами с начальником караула. Тот склоняется передо мной, и я даю ему благословение первыми пришедшими на ум латинскими словами — что-то типа «урби» и «орби».
Прогулка продолжается, обстановка с каждым коридором становится все более мрачной. Теперь нас сопровождает охранник тюрьмы, настолько похожий на гориллу, что мне хочется сбегать купить ему пакетик арахиса.
Мы входим в коридор, где находятся камеры смертников. Поганое местечко, доложу я вам! Я осознаю, что настал момент потрясти требником. Но нужно не опозориться.
Небольшая железная дверь…
— Это здесь.
Тюремный надзиратель открывает, и я вхожу в узкую камеру размером с платяной шкаф.
Сын рыдающего приятеля шефа в глубине. Он высок ростом, с темными волосами и светлыми глазами. Ролле-младший сидит на деревянном табурете, и кажется, будто спит.
Здесь осужденные на казнь знают день суда, дату приведения приговора и имеют возможность подумать над всеми проблемами жизни на земле и на небе…
Когда я вхожу, Эммануэль слегка приподнимается.
Глаза подернуты грустью, но на лице появляется горькая ухмылка.
Он бросает мне резкую тираду по-английски. Поскольку я ни черта не понимаю, то пожимаю плечами.
— Не выдрючивайся, сын мой, — шепчу я ему, — я никогда не был слишком способен к иностранным языкам…
У него отвисает челюсть.
— Вы француз?
— Француз, как и все те, кого зовут Дюран вот уже шестнадцать поколений.
Тогда он морщится и пожимает плечами.
— Тюремная система Англии замечательно организована, — тихо произносит Ролле, — она позволяет пообщаться со своим священником каждому иностранцу, приговоренному к смертной казни.
Этот парень не производит на меня впечатление человека, согласного с тем, что его просто так вздернут. Он мужественный и сумеет умереть достойно.
Я иду к его кровати и сажусь.
— Очень мило с вашей стороны прийти ко мне, — насмехается он, — но извините меня, аббат, я скоро буду иметь дело непосредственно с самим Господом Богом. Вы знаете, как у нас говорят? Лучше обратиться к Богу, чем к его святым!
— Знаю, — говорю я и вздыхаю. — Но я пришел не для того, чтобы приобщить вас к Богу, сынок…
— Нет?
— Нет… Тем более что я разделяю ваш взгляд на религию…
У него вываливаются глаза.
— Как так?
— Послушай, мальчик, — шепчу я, — не надо ломать комедию, это нехорошо, учитывая нынешнюю ситуацию. Я буду играть в открытую: я такой же кюре, как ты — его святейшество папа. Я полицейский, и меня зовут Сан-Антонио. Твой старик дружит с моим шефом, а мой шеф получил разрешение от бритишей послать французского священника помочь тебе. Только вместо того чтобы послать представителя церкви, который начал бы тебе вешать лапшу на уши, он решил более справедливым направить к тебе одного из своих…
Парень, похоже, мне не верит. Он прищуривает глаза.
