это время успела отойти к своему брату, повернулся, чтобы последовать за ней, ибо Марко Фрегози был его другом.
Таким же, как до недавней поры и Бельтраме. До того, как они оба стали искать благосклонности Лавинии, Анджело и Бельтраме всюду появлялись вместе, неразлучные, словно Орест и Пилад. Теперь же огонь их дружбы обратился в пепел, о чем Анджело искренне сожалел. Он пытался возродить былое, но Бельтраме с каждым днем выказывал все большую враждебность, и Анджело таки осознал, что ему надобно остерегаться человека, которого совсем недавно любил всем сердцем. А Бельтраме и не пытался скрывать свою ненависть к более удачливому Анджело.
Следующим днем, уже клонившимся к вечеру, на изумрудной лужайке в саду над древним Тибром стояли Лавиния и два ее кавалера.
Неожиданное появление Бельтраме не на шутку рассердило Анджело. И он знал, что те же чувства испытывает и Лавиния, ибо они с нетерпением ждали этой встречи наедине. Но ему не оставалось ничего иного, как за улыбкой скрыть свое раздражение.
Юная Лавиния облокотилась белоснежной ручкой на громадный замшелый валун и чуть улыбалась, зажав в острых зубках стебелек кроваво-красной розы, одной из немногих, что распустились в это время года. Полуопущенные веки с Длинными ресницами прикрывали большие черные глаза и иногда поднимались, чтобы одарить взглядом одного или второго.
Кавалеры же, каждый негодуя из-за присутствия другого, не скупились на комплименты девушке, не подозревая, какой бедой грозит им эта алая роза, не догадываясь, что одному из них придется заплатить жизнью за обладание ею.
Бельтраме, не забывший о вчерашних подозрениях, и надеясь сбить спесь с Анджело, который вел разговор и шутками своими раз за разом вызывал смех Лавинии, в этом Бельтраме тягаться с ним не мог, вновь упомянул о пасквиле, столь разъярившем Чезаре Борджа.
Но Анджело добродушно рассмеялся.
— Всегда он такой, — обратился к Лавинии, словно извиняясь за Бельтраме. — Череп в пещере отшельника. Напоминание о том, что надобно побыстрее забыть.
— Я понимаю, почему тебе этого хочется, — мрачно ответствовал Бельтраме.
— Так если тебе ведомы мои желанная, ты мог бы и уважить их.
И тут Лавиния, чтобы изменить тему разговора, подоплеку которого не понимала, но чувствовала в нем скрытую угрозу, игриво погладила щеку Анджело розой, говоря при этом, что должна наказать его несносную дерзость.
— Наказание это скорее смахивает на поощрение, — руки его сомкнулись на розе, глаза улыбались возлюбленной, вел он себя так, словно соперник и не стоял в паре шагов от них.
Бельтраме густо покраснел, насупился.
— Вы сломаете цветок! — воскликнула Лавиния, а в тоне и взгляде было столько заботы, словно речь шла не о розе, а о сердце Анджело.
— Если в вас столько жалости к цветку, мадонна, ко мне же — ни капли.
— Тогда из жалости я отдаю его вам, — и она отпустила стебелек, оставив розу в руках Анджело.
— Из жалости ко мне или розе? — страстно спросил тот.
— Обоим, — рассмеялась девушка и скромно потупила взор.
— Ах, мадонна, — вмешался Бельтраме, — не отказывайте ему в жалости. Я не возражаю. Скоро нам всем придется пожалеть его.
Лавиния с тревогой глянула в суровое лицо неаполитанца, затем вновь рассмеялась.
— О, мессер Бельтраме, да вы, я вижу, сердитесь. Из-за розы? Их еще много в этом саду.
— В саду, да. Но нет среди них той, что мне понравилась, которую я только что молил вас подарить мне. Она безвозвратно погибла.
— К чему винить меня за неуклюжесть мессера Анджело? — Лавиния старалась обратить все в шутку. — Вы свидетель, я не давала ему цветок. Он схватил его без моего дозволения, да еще и столь грубо стиснул.
Бельтраме улыбнулся, как улыбается проигравший, душа его кипела от гнева, но он счел необходимым скрыть свои истинные чувства, решив, что его черед еще придет.
Удобный момент наступил час спустя, когда они оба покинули сад Лавинии и в сгущающихся сумерках бок о бок шагали через Рьоне ди Понте, Глаза Анджело сияли, он сочинял новые стихи, которые намеревался рано утром отправить Лавинии.
Молчание нарушил хриплый голос Бельтраме.
— Наслаждаешься розой, Анджело?
— Должно быть, так пахнет в раю, — Анджело поднес розу к носу, глубоко вдохнул.
— Мне она нравится.
— Кому — нет? — улыбнулся Анджело. И процитировал строки Франциско Петрарки, переложив их на свой лад. О руке Купидона, раскрывшей грудь и посадившей в сердце алую розу.
— У поэта сказано про «зеленый лавр», — поправил его Бельтраме.
— У Петрарки, да. Но я…
Рука неаполитанца тяжело опустилась на плечо Анджело, остановила его.
— С твоего дозволения, Анджело, мы будем придерживаться слов Мастера, — и он рассмеялся неприятным, злым смехом. Улыбка растаяла на лице Анджело. — Я стану Купидоном, — продолжил Бельтраме, — а вот и мой лавр, — он похлопал по рукояти меча. — Алую розу мы тебе устроим, будь уверен.
Ужас обуял Анджело.
— Бельтраме, я же любил тебя!
— За дворцом Браши зеленая лужайка. Такая же ровная, как в саду монны Лавинии. Лучшего места для смерти не найти. Ты не возражаешь?
Волна ярости поднялась в Анджело. Человек, которого он полагал другом, искал теперь его смерти по причине одной лишь ревности, причем смерть эта никоим образом не помогла бы ему.
— Раз ты так настроен, не буду спорить. Но, Бельтраме…
— Пошли, — прервал его неаполитанец, предполагая, что и так знает все остальное. Вновь рассмеялся. — Тебя назвали Анджело. И монна Лавиния видит в тебе ангела. Так что пора отправляться в рай.
— Если я — ангел, то ты, несомненно, дьявол, и, будь уверен, ужинать сегодня тебе придется в аду, — осадил его Анджело.
Однако вскоре настроение поэта переменилось. Ярость угасла, он содрогался от одной мысли о предстоящем. И предпринял попытку изменить ход событий.
— Бельтраме, чем вызвана столь внезапная ссора?
— Монна Лавиния любит тебя. Об этом мне сказали сегодня ее глаза. Я люблю Лавинию. Нужны ли дальнейшие пояснения?
— Нет, разумеется, — глаза поэта мечтательно затуманились, на губах появилась загадочная улыбка. — Если тебе все ясно, то и мне, пожалуй, тоже. Благодарю тебя, Бельтраме.
— За что? — подозрительно спросил тот.
— За то, что увидел, о чем сказал мне. Мне недоставало уверенности. Теперь я умру с улыбкой, если того пожелает Господь Бог. А ты не ведаешь страха, Бельтраме?
— Страха? — фыркнул смуглолицый неаполитанец.
— Утверждают, что боги благоволят к тому, кого любят.
— Поэтому они с радостью примут тебя в свои объятья.
Они пересекли улицу, обогнули дворец Браши, прошли по аллее, где сумерки уже обратились в темную ночь, и вынырнули из нее на более светлую полянку. А поэтическая душа Анджело тем временем сложила первую строчку сонета об умирающем возлюбленном. Он произнес ее вслух, чтобы оценить ритм и вдохновиться на продолжение.
— Что ты сказал? — обернулся Бельтраме, опережавший его на пару шагов.
— Я сочиняю стихи, — пробормотал в ответ Анджело. — О смерти. — Не подскажешь ли рифму к слову «смерть»?
