– Веду, тятя.
Прохор выгнал мерина и двух кобыл, жеребца вывел на поводу.
– Братья где? – спросил Кондратий.
– Спят, натьто.
Кондратий пошел будить парней. Они летом спали в овине. Он разбудил Гридю. Ивашки опять дома не оказалось.
– С вечера, кажись, вместе ложились, – зевая, оправдывался Гридя.
– Мать спросит, скажешь: послал я Ивашку силки проверить на рябка.
– Дак вить на лядину идем, тятя.
– Скажешь, как велено!
– Мне чо… Как велишь. Рябки – они в нижних осинниках держатся больше.
Кондратий ушел из овина растревоженный. Избаловала Татьяна Ивашку. Где шатается парень? Долго ли до беды! Леса кругом глухие, дремучие, зверье…
У избы на ошкуренных бревнах сидела Устя.
– А я сон видела, тятя…
Кондратий остановился.
– Будто спускаюсь я, тятя, в лог, а за мной собака чужая, лохматая. За подол норовит схватить. Испугалась я, пала в траву. Чую: лижет меня чужая собака, теплом дышит…
– Вещий сон. – Кондратий засмеялся. – Не зря по нашим полям Орлай рыщет, девицу-красавицу высматривает.
– Господи, спаси и помилуй! – Устя всплеснула руками. – Бусурманин вить он, тятя! Нехристь. Неужто сон сбудется!
– Небось, не украдет, – успокоил Кондратий дочь, увидел пустые ведра и упрекнул: – За водой мать послала, а ты стоишь!
Устя стала жаловаться на тяжелые березовые ведра.
– Надцелась я, тятя!
– Неслухи вы с Ивашкой.
Кондратий зашел в избу, достал из-под лавки топоры – широкие, крепкие, новгородской работы. Любой из трех доброго коня стоит. Знал, что заклинены и наточены топоры, а удержаться не мог, вертел их в руках, любовался.
Пока собралась семья в избу, совсем рассвело.
Кондратий склал топоры в угол и пошел к столу. Сыновья и девки потянулись за ним, застучали чурбаками по глиняному полу.
– О-хо-хоо, – вздыхала Татьяна, разливая кислое молоко в деревянные кружки. – Совсем заездили молодшенького! Не поест Ивашка горячих ерушников!
Немая Параська собралась реветь. Гридя показал ей кулак и закричал в ухо:
– Жив твой Ивашка! Не лешева с ним…
Параська понимала все и слышала не хуже других. Онемела она от великого страху лет пятнадцать тому назад. Уходил тогда Кондратий с семьей от галицкого князя, шла с ним и сестра Анфиса с дочерью. Лесами брели дремучими, кони и люди выбивались из сил. Отстала Анфиса с дочерью, нагнал их черемисин окаянный, задавил мать, а Параська спаслась как-то… Прибежала, треплет Кондратия за рубаху, а сказать не может. Мычит девка, лицо руками скребет, да что толку – слово изо рта пятерней не вытащишь… Устя вертелась на чурбаке, как сорока.
– Выдь погляди, – сказал ей Кондратий. – Не идут ли из ултыра?
Устя бросилась бежать.
– Богу поклонись! – закричала на нее Татьяна. – Хлеб, поди, ела, скоморошница!
– Не оскудеет пища постная, скоромная, молосная, – забормотала Устя, кланяясь на все стороны. – Яко хлеб ломливый на вечере Исусовой… Аминь! Она убежала.
– Лошадей погоним? – спросил Прохор отца.
– Запрем.
Прохор отодвинул кружку, стряхнул с бороды крошки.
– Пойду загоню.
– Подожди, – остановил его Кондратий. – Меч и рогатину возьмешь с собой на лядину.
Гридя захохотал:
– Тятька на побоище собрался!
– Чего гогочешь! – рассердился на сына Кондратий. – В лесу живем, на чужой земле.
– А летось Ивашка княжеских данников подстрелил. Мы куницу скрадывали. Собаки оттоль, с низины, ходом идут, а мы, значитца, прямиком, уметами порем. Ивашка и отстал, будто бахилы переобуть…
