улицу. Громыхнув мечом, солдат растянулся в пыли.
— Литовская свинья, вероотступник! — заорал он, поднявшись на ноги. — Твою девку и вонючий раб не возьмет в жены… Я рассчитаюсь с тобой? — Солдат погрозил кулаком. — Клянусь святыми четками, ты раскаешься…
Бутрим схватил со стола острый топор с длинной ручкой и кинулся на улицу. Он решил убить солдата: донос мог принести непоправимые беды. Но Генрих Хаммер был далеко. Смешно размахивая руками, он убегал со всех ног.
Возвращаясь, Бутрим столкнулся в дверях с младшим подмастерьем. Серсил с ножом в руках спешил на помощь.
«Что же делать? — думал Бутрим, стараясь успокоиться. — Проклятый солдат побежал доносить. Хорошо, что он не знает самого главного».
Литовец был не просто мастером, но и высоким языческим священником. В Самбии и Натангии ему подчинялись все остальные жрецы. Двадцать лет сидел он в городке Альтштадте, прислушивался и приглядывался ко всему, что делалось в замке и в окрестных землях, и доносил в Ромове великому жрецу.
«Тайный суд крестоносцев может найти предателя, — думал он, — за клочок земли, за призрачное равенство. Надо бежать, не теряя минуты. Великий жрец будто знал об опасности, призывая меня».
С топором в руках он вошел в дом и встретил испуганные взгляды жены и дочери.
И мать, и Людмила были похожи друг на друга. Обе высокие, статные, красивые. Русская обильная осень и нежная весна. Золотые волосы Людмилы заплетены в тяжелую косу. От взгляда ее приветливых голубых глаз делалось тепло на душе.
Женщины слышали разговор с орденским солдатом.
— Я люблю Андрейшу и никогда не пойду за другого. Пусть лучше смерть! — твердо сказала Людмила.
— Надо бежать, Бутрим, — бросилась к мужу Анфиса, словно прочитав его мысли. — Генрих Хаммер гадкий человек, он донесет на тебя.
Она посмотрела вокруг. Двадцать лет счастливо прожили они в этих стенах. Здесь все было дорого, каждая вещь напоминала о чем-то хорошем, незабываемом. Она думала, что и умрет спокойно на своей постели… Анфиса знала, что муж потихоньку вырезает идолов, но не думала, что это так опасно. Сегодня она ясно представила все, что может произойти, и ни минуты не колебалась — надо бежать.
— Собирайтесь, — сказал Бутрим, бросив топор на верстак. — Берите только самое необходимое… Пойдем со мной, Серсил, — обернулся он к подмастерью. — Надо купить лошадей.
Вместе они вышли из дома.
— Как найдет нас Андрейша? — прошептала Людмила, посмотрев на мать. — Он обещал быть в эти дни. — В голосе девушки слышались слезы.
— Не беспокойся, — ответила Анфиса, — он тебя любит, а если любит — найдет… Давай собираться, время не ждет. Принеси дорожные мешки с чердака.
И она заметалась по дому, хватая то одно, то другое.
Вскоре мужчины вернулись с четырьмя оседланными лошадьми.
Приторочив к седлам скудные пожитки, Бутрим и Серсил помогли сесть на коней женщинам, вскочили сами и поскакали по узким улочкам города.
У рыночной площади Бутрим приказал спутникам ехать дальше, а сам свернул налево, по Кошачьему ручью. Он подъехал к старой каменной мельнице с высокой крышей из посеревшего тростника. Вода ревела и бурлила под огромным деревянным колесом.
Вниз и вверх по шумливой речушке стояло еще несколько мельниц. Возле них ютились домики сукновалов и портных. А дальше шел лес.
Не слезая с лошади, Бутрим три раза стукнул древком копья в маленькое окошечко, прикрытое дубовым ставнем, и негромко позвал:
— Замегита! Эй, Замегита!
Окно открылось, в него выглянула морщинистая старуха. Увидев всадника, она махнула рукой. Заскрипев, отворилась окованная железом дубовая дверь, и старуха, закутанная во все черное, вышла на улицу.
— Подойти ко мне, — повелительно сказал Бутрим.
Замегита приблизилась. Ухватившись скрюченными пальцами за стремя, она подняла мутные глаза. Пригнувшись, Бутрим прошептал ей несколько слов.
— Вот мой знак, передай его юноше, — закончил он, вынув из седельной сумы небольшую деревяшку с двумя закорючками, выкрашенную в зеленую краску.
— Сделаю, как ты велишь, — прошамкала старуха.
— Он должен быть скоро, может быть завтра, — повторил Бутрим. — Не забудь, его зовут Андрейша… А еще скажи подмастерью Ромонсу — он пошел на торг, — пусть бережется…
Кивнув старухе на прощание, литовец круто развернул коня и поскакал вдогонку своим спутникам.
Погода портилась. Из облаков, закрывших все небо, накрапывал мелкий, холодный дождь. Под ногами лошадей хлюпала грязь. Беглецы завернулись поплотнее в плащи и накинули капюшоны.
Миновав харчевню и постоялый двор «Лошадиная голова», они остановились у небольшой закопченной кузницы. Из дверей вышел бородатый кузнец в кожаном фартуке. Увидев перед собой жреца, тайный поклонник грозного бога Перкуна низко поклонился.
— Посмотри подковы наших коней, Ручен, нам предстоит дальняя дорога, — сказал литовец.
Осмотрев лошадей, кузнец перековал переднюю ногу Серого, конька Людмилы.
— Если про нас спросят, говори — не видел, — прощаясь, сказал Бутрим.
— Скажу, как приказываешь, — ответил Ручен.
И снова помчались всадники. Разбрызгивая грязь, низкорослые литовские лошадки быстро уносили беглецов на восток.
Дорога шла густым лесом. По сторонам высились огромные дубы и липы. Между ними проглядывали сосны. Изредка радовала глаз белоствольная березка. Кустарники по обочинам дороги обвивал буйно разросшийся хмель; его зеленые ручейки доверчиво выползали на дорогу, их топтали конские копыта и давили тележные колеса.
Дождь продолжал высеиваться из низкого, тяжелого неба. Тонкие прохладные струйки смывали с деревьев густую дорожную пыль, и листва зеленела еще ярче.
Твердо сидя в седле, Бутрим думал, что теперь должна измениться вся его жизнь. Он думал еще, что на время оставит жену и дочь у двоюродного брата, по имени Лаво, старейшины лесного селения.
А Генрих Хаммер подбежал к орденскому замку. У крепостных ворот многоликая толпа преградила ему дорогу. Он стал расталкивать людей кулаками, но продвинуться вперед ему не удалось.
«Нищие, — догадался солдат. — Сегодня четверг, мясной день, и они надеются вкусно пообедать».
Люди горланили во все голоса, плакали, ругались.
В толпе были горбатые, безногие и безрукие, иные продвигались ползком, других поддерживали товарищи. Каждый держал в руках деревянную или глиняную миску. Были женщины, старики и дети. Они напирали на солдата и жарко дышали ему в лицо. Помня про оспу, недавно косившую в здешних местах всех без разбора, Хаммер всякий раз с отвращением отворачивался.
Начался холодный дождь. Он мочил вшивые, растрепанные волосы, стекая грязными струйками по хмурым лицам. Матери спешили укрыть от дождя младенцев, прижимали их к высохшей груди, укутывали в грязные тряпки.
Наконец заскрежетали блоки подъемного моста, толпа загудела и сплотилась еще больше. Заплакали дети.
В крепостном дворе ударил колокол. Послышалось нестройное пение. Толпа раздвинулась. Генрих Хаммер увидел двух прислужников, несущих на шесте, продетом в проушины, большой деревянный ушат. Прислужники нараспев читали псалмы. За первой парой шли еще двое с таким же ушатом.
В ушатах хлюпала и пузырилась густая похлебка из объедков с рыцарского стола. Сойдя с моста, слуги
