– Вот и все, – рассеянно сообщил Крысолов.
Гай сидел, привалившись спиной к колесу, и смотрел, как он протирает флейту цветным лоскутком; закончив этот ритуал и спрятав дудочку в футляр, Крысолов наклонился, чтобы неторопливо и тщательно собрать содержимое аптечки. Потом вздохнул, в два широких шага подошел и остановился рядом:
– Зачем ты это сделал?
– Я ничего не делал, – ответил Гай с земли.
– Нет, ты сделал. Ты остановил машину, схватил этот вот смешной сундучок… Думаешь, тебе помог бы йод? После встречи с таким вот… гаденышем?
– Я думал…
– Ты вообще не думал. Ты схватил и побежал… теперь скажи мне зачем?..
Гай открыл было рот – но осекся под взглядом Крысолова. Потому что под этим взглядом любые слова казались смешной, игрушечной, затасканной чепухой.
– Посмотри на меня, – приказал флейтист.
Гай поднял голову. Лес качнулся и поплыл – недвижными оставались только две зеленые щели; потом на них медленно опустились веки. Крысолов зажмурился.
– А знаешь, – проговорил он, не открывая глаз, – как выглядел бы мир, если бы всякое так называемое доброе деяние… получало немедленную награду? Ну, хотя бы не наказывалось, а?..
Гай не знал, что ответить. Он слишком жалок и глуп.
Флейтист хмыкнул и посмотрел на небо.
– Нам пора, – сказал он прежним тоном. – Поехали.
Спустя еще час пути лес разбился о красную кирпичную стену. Ворота, крепкие, будто не знавшие времени, стояли распахнутыми заходи. Дорога и входила, и терялась где-то там, в глубине; Гай притормозил, беспомощно огляделся в поисках объездного пути – тщетно. У стен поселка лес смыкался, будто стража; над черной сутолокой строений нависала далекая башня. Каланча; Горелая Башня…
– Ну? – негромко спросил-приказал Крысолов.
Взвыл мотор.
В детстве он вот таким же образом пролистывал в книгах страшные страницы. Быстрее, и ничего с тобой не случится. Быстрее…
Машина еле ползла.
Мотор ревел – а фургончик тянулся, будто вязнущая в смоле букашка, Гай трясся, вцепившись в руль, а навстречу ему плыла главная улица Горелой Башни – Пустого Поселка, столь явно, полностью и давно пустого, что даже крапива не решается поселиться в тени здешних заборов. Даже могучий лес не умеет перешагнуть за ограду – ни травинки, ни муравья, ни птицы, вообще ничего живого, стерильно, пусто и чисто, Гай ощущает эту пустоту, это вкус погубленной воды, перекипяченной, много раз прогнанной сквозь кубы – вкус мертвой воды, в котором нет вообще НИЧЕГО…
– Ты смотри по сторонам, – все так же тихо попросил Крысолов. – Ты смотри, может, о чем-то захочешь вспомнить… Поговорить о чем-то, спросить, ты приглядись, разве не любопытно…
Гаю не было любопытно. Ничего любопытного нет в людском жилье, откуда людей изъяли внезапно и силой; мелкие, неуловимые детали человеческого присутствия делали всеобщую пустоту еще более жуткой. След деревянного башмака в грязи перед открытыми воротами. Повозка, груженная золотой соломой, свежей, никогда не знавшей дождя. Колодец с целехоньким ведром – подходи и пей… И, кажется, вода в ведре волнуется. Точно, волнуется, будто его только что поставили на землю, секунду назад… Гай уверен был, что, вздумай он коснуться колодезного ворота – ручка будет теплой. Теплой, тысячу лет хранящей тепло ладоней…
Здесь пахнет людьми. И одновременно здесь пахнет запустением невыносимый коктейль. И машина ползет, как во сне, ежесекундно одолевая невидимые преграды…
– Останови, Гай.
Кажется, Крысолов впервые назвал его по имени.
– Останови…
Гай, не задумываясь, вдавил в пол педаль газа; машина рванулась и тогда мотор захлебнулся. Заглох; фургончик неуклюже подпрыгнул, тряхнул клетками в кузове, вильнул – и въехал в невысокую оградку чьего-то палисадника.
И сразу стало тихо. Как в вате.
– Ну, Гай… Пойдем.
– Этого не было в договоре, – Гай смотрел прямо перед собой. В угол темного деревянного дома, под которым, возможно, при закладке положили живого петуха.
– Этого не было, – повторил он шепотом. – Мы так не договаривались.
Крысолов вздохнул:
– А ты бы не согласился. Если бы мы договаривались ТАК.
– А на фиг вам мое согласие?!
– Прекрати истерику. Есть некто, желающий тебя видеть. Сегодня. Сейчас. Для кого-то это очень важно, и я хотел бы, чтобы ты был похож на мужчину. Умеешь?
Гай молчал, пытаясь осознать глубину поглотившей его пропасти. Пропасти, которую он принял за лужу и смело прыгнул. И вот теперь летит, летит, а дна все нет и нет…
В устах Гая был сейчас единственный весомый аргумент. По крайней мере, совершенно искренний.
– Я боюсь…
– Я знаю.
– Я не хочу!..
– Но что делать-то…
А что делать-то, в тоске подумал Гай.
Крысолов легко соскочил на землю; сумка его осталась лежать на сидении, медленно соображавший Гай успел удивиться – надо же, всю дорогу держал, как сокровище, а теперь оставляет… Железные ступеньки кабины показались ему высокими, невозможно крутыми, и потому он выполз наружу неуклюже, как измазанная маслом вошь.
Истертые булыжники мостовой обожгли ему ноги. Ощущение было таким правдоподобным и сильным, что он с шипением втянул в себя воздух; по счастью, ожог существовал только в его воображении. Мостовая – Гай специально нагнулся, чтобы потрогать их рукой – была совершенно холодная. Как и подобает трупу.
Флейтист кивнул ему – и молча углубился в переулок, как бы не сомневаясь, что Гай последует за ним; и Гай последовал, будто собака на веревочке. Крысолов шагал размашисто и спокойно, будто по родной улице, будто в тысячный раз, будто на привычную работу; на работу, думал Гай, глядя, как мелькают босые пятки проводника. На работу, он завел на колокольне какую-то тварь и теперь кормит ее путниками… Бред. Нет, но откуда среди этих мощных, музейный строений взялся новенький, поблескивающий стеклом коттедж?!
Зрелище было настолько диким, что Гай замедлил шаги. На изящной скамейке у высокого крыльца лежала, развернув станицы, порнографическая газетка. С позавчерашним – Гай пригляделся – да, позавчерашним числом на уголке страницы…
Он припустил почти бегом. Почти догнал Крысолова, хотел крикнуть но крик не получился; проводник шагал легко и размеренно, не шагал даже – шествовал, будто свершая неведомый ритуал, и от прямой спины его веяло такой торжественной невозмутимостью, что Гай не решился приблизиться.
Тогда, в борьбе с цепенящим ужасом, он стал вслух считать шаги:
– Сто тридцать семь… сто тридцать восемь…
Крысолов свернул.
Новая улица, темнее и уже, стены, дома, ограды, снова стены, и все меньше окон, будто лица домов – без глазниц.
– Тысяча два… тысяча три…
Дрожащий голос Гая звучал все тише, пока не перешел в шепот, потом в хрип, а тогда и вовсе умолк.
Вот она, площадь у подножия колокольни. Странно большая, неправильной формы, мощеная
