высказался так: «Это было хуже, чем преступление, это была ошибка»… — опять вмешался командир «Артемиды».
— Совершенно верно. Для хитроумного министра ошибка в политике страшнее преступления… — энергично покивал доктор. — А свергнутый император, когда обитал уже на острове Святой Елены и предавался воспоминаниям, самодовольно заметил однажды: «Возможно, это было преступлением, но никак не было ошибкой…»
— Его племянник, нынешний самозваный император с номером три, кажется, тоже не прочь наделать ошибок, — неожиданно вступил в разговор молчаливый лейтенант Стужин. — На мой взгляд, прежний вполне был достоин гильотины. И нынешний тоже…
Поскольку опять стало тихо, Гриша решился на новый вопрос:
— Позвольте… а что это… гиль…тень…
— О-о! — как-то злорадно отозвался Стужин. — Великое изобретение французских республиканцев. Устройство для механического лишения человека его головы. Два столба на помосте, треугольный нож на высоте, колода с дырой для зажимания головы… Легонько дергают за шнурок… Никаких усилий…
— Александр Гаврилович, надо ли про такое знать мальчику… — осторожно сказал добродушный штурман.
Лейтенант поднял плечи к бакенбардам.
— Мальчики быстро делаются взрослыми. И от кровавых сторон жизни их не заслонишь… К тому же и в Корпусе, куда мальчик стремится, будут обучать не игре на скрипке, а военному делу…
— Но не палаческому же! — запальчиво воскликнул Митя.
— Жизнь далеко не всегда ставит различия, — сумрачно разъяснил Стужин. — Те двенадцать стрелков, которые в Венсенском рву стреляли в герцога Энгуэнского, они были солдаты или палачи?
— Они выполняли приказ… — неуверенно сказал Митя.
— Ну да, ну да… — очень серьезно кивнул штурман. — Так обычно и говорят…
— И к тому же они не пользовались гильотиной! — не сдался Митя.
— Существенное уточнение, — заметил лейтенант Новосельский.
— Однако в других случаях эта машина при Бонапарте не стояла без применения, — слегка брезгливо проговорил доктор. — Особенно в тех местах, куда мы направляемся сейчас.
— Что вы имеете в виду? — удивился капитан Гарцунов.
— Антильские острова.
Митя сказал слегка недовольно:
— Разве Наполеон бывал в Америке?
Доктор хмыкнул:
— Сам не бывал, но гильотина царствовала отменно. Особенно в начале его правления. Это время было страшным для жителей Антил… Мне пришлось кое-что читать про те дела, хотя, призна?юсь, интерес к этой теме вначале возник случайно. Благодаря одной карте…
Все притихли снова, ожидая, видимо, услышать какую-то историю. И доктор кивнул:
— Если угодно, я расскажу…
Парижская находка
1
Ужин закончился, вестовые убирали посуду. Все пересели на диванчики у кормовой и бортовой стен кают-компании. Гриша устроился рядом с доктором («Позвольте встать из-за стола… Петр Афанасьевич, можно, я с вами?» — «Конечно, голубчик…»).
Привычно качало. Поскрипывало, потрескивало, шелестело. Слышно было, как у бортов с размаха плещет в обшивку волна. Эти звуки были частью корабельной тишины и вечернего покоя. Снаружи доносилась песня — на баке отдыхали матросы. Высокий протяжный голос выводил:
— Однако же, прямо итальянский тенор у этого… как его… — небрежно заметил Митя.
— Семеном зовут этого матроса, — сказал старший офицер. — Право же, господин гардемарин, можно было за такой срок уже запомнить имена нижних чинов.
Митя не обиделся на выговор.
— Да знаю я, что это Семен. Только до сих пор не уразумел: «Вялый» — это его фамилия или просто кличка?
— Фамилия его Корытов, — сказал Стужин. — А «Вялый» он по причине своей медлительности, за которую боцман Дмитрич не раз чистил ему зубы. Это не помогало. У Вялого небывалый страх перед высотой. Пришлось его убрать из марсовых и поставить на кливер-шкот. А то, не приведи Господь, улетит с рея к акулам — забот не оберешься рапо?рты писать…
— Тем не менее у каждого свои таланты, — заметил доктор. — Поет этот Вяленый… или Вялый… совсем не вяло.
— Одна беда: у нас здесь не опера, — хмуро подвел итог старший офицер «Артемиды». И, смутившись собственной мрачностью тона, сменил разговор: — Вы хотели рассказать о карте, Петр Афанасьевич.
— А… да. Разумеется…
Масляная лампа со стеклянным шаром ходила под потолком туда-сюда. Ее отражения желтыми бабочками летали по кормовым окнам кают-компании — по мелким стеклам в частых переплетах. За стеклами чернело небо, кое-где запятнанное большими звездами. По гладкому столу, с которого сняли скатерть, ездила от края до края коробка с сигарами, которую для общего угощения выложил командир. Но никто пока не закуривал: видно, и без того было уютно. И все ждали рассказа.
Доктор за плечо придвинул к себе Гришу (осторожно так, чтобы не задеть забинтованный локоть).
— Я, господа, рассказывал уже кое-кому… Ивану Даниловичу и вот, Грише… что два года назад посетил Париж. Бытовало мнение, что каждому образованному человеку следует посетить этот город…
— Нынче это было бы затруднительно, — заметил Митя. — Разве что в роли военнопленного…
— Вы правы, Митенька… но я успел. Впрочем, причиною было не упомянутое выше мнение, а определенная цель. Мне хотелось поближе познакомиться с новым искусством, которое до недавней поры именовалось дагерротипией. Сейчас его все чаще называют словом «фотография». То есть «светопись». Оно дает возможность делать на металлических и стеклянных пластинах и даже на бумаге точные портреты, картины природы, виды городов… Я вам позже продемонстрирую аппарат для изготовления таких картин. Это нечто вроде камеры-обскуры, только более сложное устройство… Впрочем, я отвлекся. Речь пойдет об иных картинах…
— О гравюрах? — шепнул кое-что знавший Гриша.
— Именно. Никакая фотография не отменит, разумеется, другое искусство — давнее и высокое: гравюру. Мое увлечение собиранием гравюр началось еще в молодости и не оставило меня до сих пор. В коллекции моей немало любопытных оттисков… Будем в Петербурге — милости прошу… Есть старинные экземпляры: Дюрер, Рембрандт. Есть работы петровских времен, изумительные… Есть и современные. Например, мне удалось приобрести альбом «Подвиги Геркулеса» молодого мастера Гюстава Доре. Эти гравюры Доре выпустил, когда был совсем еще мальчиком, пятнадцати лет… Но прежде всего я в Париже искал иллюстрации к роману Виктора Гюго «Собор Парижской Богоматери», перед этим я прочел его во французском издании, выпущенном со множеством гравюр. Они сделаны по рисункам Бриона, Виоле-ле- Дюка, де Лему, Добиньи… Ходили слухи, что оттиски этих гравюр были не только включены в книги, но продавались и отдельными листами… Надо сказать, мне повезло. Несколько иллюстраций Добиньи и Бриона мне удалось приобрести у букинистов на берегу Сены… Ох, простите меня великодушно: как всякий излишне увлеченный человек, я углубляюсь в дебри, другим неинтересные… Но все же хочу сказать: книжные развалы и лавки на набережных Сены — это удивительный, особый мир, в который погружаешься, как… как в особую вселенную. Вообще-то французская столица не произвела на меня того восторженного впечатления, о котором пишут многие путешественники (дело вкуса, как говорится). И только Нотр-Дам и
