Иногда всплывала мелодия вальса из волшебного фонаря. И сами собой складывались новые слова:
Здесь, в духоте тропиков, очень хотелось ощутить на лице и ладонях касание снежинок… А «стальной волосок» — это была выдумка одной из сестер Максаровых, Гришиной ровесницы Оленьки. Она рассказала остальным детям, что в механизме волшебного фонаря спрятана упругая стальная проволочка. Ключ, когда его поворачивают в скважине, касается этой проволочки, а она задевает пружинку, и та уже раскручивает звонкую музыку… Может, и не было того стального волоска, но Грише нравилось думать, что он есть. Живой такой, чуткий. От него делалась живой и мелодия, и весь аппарат с его туманными картинами…
2
К спуску флага Гриша не вышел, и его не звали.
Он то замирал на койке, то начинал ворочаться. И когда ворочался, ощущал, как что-то мешает в кармане. Дотянулся наконец, сунул руку, нащупал… Вытащил… Это был подаренный Вялым кноп. Плетеный шарик, твердые ступни и ладошки на коротких веревочках.
Гриша сел. Поднял кнопа за голову.
— Врун, — шепотом сказал он. — Изменщик…
То ли кнопу сказал, то ли Вялому. Веревочный «головастик» слабо качнул ножкой. Что с ним было делать? После всего, что случилось, Гриша не смог бы его видеть. Оставалось одно — за борт.
Гриша выбрался на палубу. Очень быстро сгущалась темнота, звезды были похожи на дрожащих серебряных жуков. Старый, очень тонкий месяц готовился утонуть в океане. Он был похож на кораблик медно-красного цвета. Не такой он был, как над Туренью, а совсем запрокинутый на спину — оба рога одинаково торчали вверх…
Гриша пошел на то место, откуда утром увел его доктор. Рядом не было никого. Светил над входом в кормовую надстройку слабый фонарь. Гриша вытащил из кармана кнопа. Вот сейчас — взять да и кинуть, и одной тяжестью на душе станет меньше… Стеклянные глаза-бусинки по-живому сверкнули в желтом свете. Ручки-ножки задрыгались: «Не надо… Я же ни при чем…»
Он ведь и правда был ни при чем. Не виноват в том, что смастерил его именно Семен Вялый. Он, этот кноп, был сам по себе и… может быть, он и правда был живой. По-своему… Тоже что-то чувствовал, чего-то хотел, чего-то боялся…
— Не бойся… — хмуро сказал Гриша. — Не брошу…
Он решил, что завтра поднимется на марс и привяжет кнопа под решетчатым настилом. Никто его, маленького, там и не заметит. Пусть живет плетеный головастик на высоте, смотрит оттуда на океан. Это будет его судьба…
Месяц почти утонул, светились только два медных кончика. Будто сами по себе жили в темноте.
Кто-то подошел, стал рядом с Гришей.
— Я посылал за тобой матроса, да он не сыскал, — сказал Николай Константинович Гарцунов. — Я уж затревожился: не случилось ли чего.
«А вы его, матроса-то, отхлещите, как Вялого…» — чуть не вырвалось у Гриши. Но он только повел плечом.
— Что ты здесь делаешь? — помолчав, спросил Гарцунов.
— Стою…
— Да… Я вижу, у тебя несладко на душе, не так ли?
Гриша опять повел плечом. Гарцунов сказал с задавленным недовольством:
— Ты все-таки ответь… когда спрашивает командир.
— Я не знаю, что отвечать… Ну да, несладко… — и чуть не добавил: «Ну и что дальше?»
— Не знал я, что у тебя столь чувствительная натура… Видимо, я виноват: взявши в плавание, не уделял тебе должного внимания, мало беседовал с тобой… — скомканно выговорил Гарцунов. — Учту на будущее…
— Не надо… Николай Константинович… — Секунду назад Гриша не думал говорить такое, и вдруг вырвалось само собой.
— Что… не надо, Гриша?
— Учитывать это… будущее… Я ведь все равно не пойду в Корпус.
— Вот как? — помолчав, сказал командир брига.
Гриша то ли выдохнул «да», то ли просто вздохнул. Во рту с утра оставался еще слабый запах мяты.
— А позволь узнать, отчего такое решение? — вполголоса спросил Гарцунов.
— Я… не знаю, как сразу объяснить. От многого…
— Понимаю… Это многое накопилось и теперь превратилось в опасение. Ты признался вчера, что у тебя после шквала явился страх перед океаном… Но ведь это преодолимо. Сперва такое случается иногда и со взрослыми моряками, а потом приходит привычка. Главное в море — делать свое дело, и страх пропадает. И у тебя будет так же. Ты же не трус…
— Я про тот страх теперь и не думаю. Не в нем дело…
— Так в чем же?
— В том… что было сегодня, — через силу сказал Гриша.
Капитан помолчал, стараясь (или делая вид, что старается) со всей серьезностью проникнуть в Гришины слова. Наконец сказал:
— Ну… а что такого случилось сегодня? Наказали матроса, который совершил воровство. Это было необходимо. Кстати, заступились как раз за тебя. Ведь именно ты пострадал от этого шельмеца…
— Но я же просил не делать этого! Я не хотел… чтобы из-за меня…
— Мало ли что ты просил, голубчик. Дело не только в тебе… Не знаю, поймешь ли ты меня, но попробуй… Есть законы, которые регулируют отношения в разных сообществах. И в нашем, корабельном, тоже. А ежели прощать человеческие подлости, сообщество рассыплется…
— А вот так… с человеком поступать…
— Что? Говори…
— Тоже подлость… — выговорил Гриша, понимая, что может обрушить на себя командирский гнев.
Гнева не было. Гарцунов помолчал и сказал с печалью:
— С такими убеждениями, Булатов, вам следовало записаться в декабристы. Но вы опоздали почти на тридцать лет…
Гриша молчал, с натугой вспоминая, кто такие декабристы. Гарцунов проговорил уже иным тоном:
— Мне кажется, дело тут в другом. Гардемарин Невзоров недавно рассказал мне о вашем споре. Он объяснил тебе, что в Корпусе к кадетам применяют иногда те же меры воспитания, и ты будто бы испугался…
Гриша не сдержался, хмыкнул со злостью.
Гарцунов продолжал:
— Бояться не следует. При должном прилежании и поведении ты никогда не подвергнешься таким мерам…
— Невзоров ничего не понял, — устало сказал Гриша. Он смотрел, как медные рожки месяца прячутся за горизонт. Было душно, звезды сделались тусклыми.
— Так чего же не понял Невзоров? — с мягкой настойчивостью подтолкнул разговор капитан.
— Он подумал, что я боюсь за себя… Ну да, я за себя, только… не того, что станут бить… Уж как-нибудь стерпел бы, наплевать… Я испугался иного…
— Чего же?
— Того, что… — Гриша проглотил комок и будто шагнул за борт. — Что меня там сделают таким же, как вы…
