И тогда (вот — еще одна картинка из волшебного фонаря памяти!) наконец Гриша сказал то, что рвалось из него давно. Он встал перед Гарцуновым прямо, как в строю, снял шляпу, надел опять, снова снял и прижал к груди. Солнечные искры на галунах капитанской треуголки расплылись в набежавших слезах.
— Николай Константинович… господин капитан… второго ранга… Пожалуйста… Христом Богом молю… ну, пожалуйста-пожалуйста! Не отдавайте Поля в приют!
Капитан как-то обмяк в плечах (опустились густые эполеты) и, подняв подбородок, непонятно смотрел на Гришу.
— Но… подожди… «Не отдавайте»… А куда его? Не на Камчатку же!
— Зачем на Камчатку! Со мной! В Турень! Мы же… как брат и брат… Как он будет без меня? — («И я без него…» — пронеслось в голове окончание фразы.)
— Гриша, подожди… Да кому он там нужен?
— Как кому?! Мне!!
— Это… ну, допустим… Ты, однако, слишком просто, по-детски смотришь на эти вещи. Я командир военного судна, и есть определенные правила. Поль… он ведь не просто маленький мальчик, он подданный Французского государства. По законам войны он — гражданский пленный. По этим же законам я обязан или держать его на бриге (а это невозможно), или передать властям нейтрального государства — в данном случае испанской провинции Куба… Извини, Гриша, но я… казенный человек и подчиняюсь законам… — Гарцунов встал.
Да, Гарцунов встал. И окликнул доктора:
— Петр Афанасьевич! Я оставляю Гришу вашему попечению! Он… слегка расстроен, но, может быть, вы успокоите его. И объясните, что не все в моих силах…
Он легонько подтолкнул Гришу к доктору и Павлушке, а сам, чуть сутулясь и надевая треуголку, пошел прочь.
«Ты не просто казенный… ты гадкий, злой, подлый!» — думал Гриша ему вслед. А потом не сдержался, выдал сквозь зубы:
— Сволочь… Живодер…
— Гришенька, да что с тобой! — ахнул оказавшийся рядом доктор.
А что с ним? Все выплеснулось…
Гриша уже не сдерживал слез. Если бы не Павлушка, он завыл бы в голос. Но малыш вцепился в его рукав, смотрел отчаянно и, видимо, тоже готов был зарыдать.
— Г’ри-ша!
Доктор кликнул извозчика. Молодой мулат в ярко-полосатых штанах и такой же рубахе с белым галстуком сочувственно смотрел на плачущего (и еще одного «почти плачущего») мальчика. Не удивлялся. Мало ли что могло произойти между почтенным дядюшкой и двумя племянниками, жизнь — штука сложная… Он подсадил Поля на подножку высокой лаковой коляски. В коляску была впряжена коричневая лошадка в широкой шляпе с дырками для ушей. В другое время — поглядеть бы и посмеяться, но сейчас какой смех… Павлушка вцепился в Гришин локоть и так, молча, просидел всю дорогу. Только смотрел сбоку отчаянными глазами.
Доктор, конечно, начал расспрашивать, и Гриша, всхлипывая, рассказал все.
— Чего-то подобного следовало ожидать, — произнес доктор, глядя мимо кучера, на лошадиную шляпу… — А почему же ты, голубчик, не сказал про все это мне заранее? Я думал, ты со мной откровенен…
— Я… не знаю… Нет, знаю! Он же командир, и я… трусил… — Гриша ударил себя кулаками по коленям. — Я трус! Я… все время чего-то боюсь! И вот добоялся… Петр Афанасьевич! А может быть, вы сумеете его уговорить? — Новая надежда вспыхнула, как кулибинский фонарь!
Но доктор сказал нерешительно:
— Подожди, мальчик… А с чего ты взял, что твои… опекуны, семья Максаровых, захотели бы принять еще одного… сироту? Как снег на голову… К тому же неизвестно, какого роду-племени. Он даже не знает языка…
— Да он уже многое знает! Он научится!
— Подожди, подожди… Оставь слезы и давай начистоту. Ты должен понимать кое-какие житейские вещи… Ты ведь Булатов, а не Максаров, не так ли?
— Да. Ну и что? — удивился Гриша.
— Максаровы тебя, конечно, любят, считают родным, и Платон Филиппович… правильно я его называю? Платон Филиппович полагал своей обязанностью обеспечить твою будущую жизнь. Ну вот, и появилась такая возможность: Морской корпус, офицерство, даже дворянство. Блестящие перспективы и… можно отцу семейства скинуть с плеч заботы о приемном мальчике. И вдруг — мальчик является снова. Ну ладно, не получилось с Корпусом, всякие тут причины… Но вместо одного мальчишки возникают в доме два — и вдвое больше забот, новые хлопоты. Каково Платону Филиппычу?
— Да не прокормит, что ли? У него денег куры не клюют, — искренне сказал Гриша. И спохватился: — Да вы не думайте, что я хочу быть нахлебником! Не получится с гимназией — научусь ремеслу. Или в ямщики… В Ямской слободе, на конюшнях, всегда есть работа для ребят. И Павлушка научится. У него и сейчас уже вон какие ловкие пальцы!
— Так-то оно так… Но ты, Гриша, смотришь на все со своей, детской колокольни. И всех сложностей не видишь…
Гришу вдруг словно толкнули холодной ладонью в лоб. Он
Ясно стало, что даже такой добрый человек, как доктор, ничем не поможет Грише и Павлушке. Потому что он живет по
Гриша больше ничего не говорил. Они приехали к дому книготорговца Санчеса, Гриша пошел в комнату (белую, прохладную, с желтыми непонятными гравюрами на стенах), лег лицом на пестрое покрывало высокой кровати, даже башмаки не снял. Павлушка придвинул старинный резной стул и сел рядом. Трогать Гришу за плечо или локоть он не смел, чуял его тоску.
— Г’ри-ша…
«А я ведь даже умереть не могу, — подумал Гриша, хотя умереть от такой тоски было бы в самый раз. — Потому что с ним тогда будет
— Павлушка… — И Гриша стал ему рассказывать про все. Где-то русскими словами, где-то французскими, где-то просто движениями рук, но понятно. Главное — понятно: «Нас хотят разлучить. Тебя — в здешний монастырь („монастэр“), меня — в Россию…»
Наверно, это было жестоко — объяснять малышу такое. Но ведь и держать его в неизвестности — тоже. Павлушка же видел, как что-то рушится в их жизни…
А может быть, вдвоем они что-то придумают?
Господи, но что?…
Семилетний мальчик Поль, сын английского беглого солдата и служанки из города Бас-Тер, полуфранцуженки, полунегритянки (все это выяснилось позже, после всех невзгод), видимо, и правда хранил в себе каплю крови доблестного полковника Луи Дельгре. В этот горький момент он не ударился в слезы. Он закусил губу, посидел, подошел к двери и позвал:
— Росита Линда!
Оказалось потом, что в тот день он уже успел перекинуться словами с черной девочкой Роситой Линдой, и стало им ясно, что они как-то понимают друг друга: негритянские наречия Гваделупы и Кубы были одних корней.
