Василий Шукшин
ЛЕНЬКА
Ленька был человек мечтательный. Любил уединение.
Часто, окончив работу, уходил за город, в поле. Подолгу неподвижно стоял — смотрел на горизонт, и у него болела душа: он любил чистое поле, любил смотреть на горизонт, а в городе не было горизонта.
Однажды направлялся он в поле и остановился около товарной станции, где рабочие разгружали вагоны с лесом.
Тихо догорал жаркий июльский день. В теплом воздухе настоялся крепкий запах смолья, шлака и пыли. Вокруг задумчиво и спокойно.
Леньке вспомнилась родная далекая деревня — там вечерами пахнет полынью и дамом. Он вздохнул.
Недалеко от Леньки, под откосом, сидела на бревне белокурая девушка с раскрытой книжкой на коленях. Она тоже смотрела на рабочих.
Наблюдать за ними было очень интересно. На платформе орудуют ломами двое крепких парней — спускают бревна по слегам; трое внизу под откосом принимают их и закатывают в штабеля.
— И-их, р-раз! И-ищ-що… оп! — раздается в вечернем воздухе, и слышится торопливо шелестящий шорох сосновой коры и глухой стук дерева по земле. Громадные бревна, устремляясь вниз, прыгают с удивительной, грозной легкостью.
Вдруг одно суковатое бревно скользнуло концом по слегам, развернулось и запрыгало с откоса прямо на девушку. В тишине, наступившей сразу, несколько мгновений лишь слышно было, как бежит по шлаку бревно. С колен девушки упала книжка, а сама она… сидит. Что-то противное, теплое захлестнуло Леньке горло… Он увидел недалеко от себя лом. Не помня себя, подскочил к нему, схватил, в два прыжка пересек путь бревну и всадил лом в землю. Уперся ногами в сыпучий шлак, а руками крепко сжал верхний конец лома.
Бревно ударилось о лом. Леньку отшвырнуло метра на три, он упал. Но и бревно остановилось.
Лом попался граненый — у Леньки на ладони, между большим и указательным пальцами, лопнула кожа.
К нему подбежали. Первой подбежала девушка.
Ленька сидел на земле, нелепо выставив раненую руку, и смотрел на девушку. То ли от радости, то ли от пережитого страха — должно быть, от того и от другого — хотелось заплакать.
Девушка разорвала косынку и стала заматывать раненую ладонь, осторожно касаясь ее мягкими теплыми пальцами.
— Какой же вы молодец! Милый… — говорила она и смотрела на Леньку ласково, точно гладила по лицу ладошкой. Удивительные у нее глаза — большие, темные, до того темные, что даже блестят.
Леньке сделалось стыдно. Он поднялся. И не знал, что теперь делать.
Рабочие похвалили его за смекалку и стали расходиться.
— Йодом руку-то надо, — посоветовал один.
Девушка взяла Леньку за локоть.
— Пойдемте к нам…
Ленька не раздумывая пошел.
Шли рядом. Девушка что-то говорила. Ленька не понимал что. Он не смотрел на нее.
Дома Тамара (так звали девушку) стала громко рассказывать, как все случилось.
Ее мать, очень толстая, еще молодая женщина с красивыми губами и родинкой на левом виске, равнодушно разглядывала Леньку и устало улыбалась. И говорила:
— Молодец, молодец!
Она как-то неприятно произносила это «молодец» — негромко, в нос, растягивая «е».
У Леньки отнялся язык (у него очень часто отнимался язык), и он ничего путного за весь вечер не сказал. Он молчал, глупо улыбался и никак не мог посмотреть в глаза ни матери, ни дочери. И все время старался устроить куда-нибудь свои большие руки. И еще старался не очень опускать голову — чтобы взгляд не получался исподлобья. Он имел привычку опускать голову.
Сели пить чай с малиновым вареньем.
Мать стала рассказывать дочери, какие она видела сегодня в магазине джемперы — красные, с голубой полоской. А на груди — белый рисунок.
Тамара слушала и маленькими глотками пила чай из цветастой чашки. Она раскраснелась и была очень красивой в эту минуту.
— А вы откуда сами? — спросила Леньку мать.
— Из-под Кемерова.
— О-о, — сказала мать и устало улыбнулась.
Тамара посмотрела на Леньку и сказала:
— Вы похожи на сибиряка.
Ленька ни с того ни с сего начал путано и длинно рассказывать про свое село. Он видел, что никому не интересно, но никак не мог замолчать — стыдно было признаться, что им не интересно слушать.
— А где вы работаете? — перебила его мать.
— На авторемонтном, слесарем. — Ленька помолчал и еще добавил: — И учусь в техникуме, вечерами…
— О-о, — произнесла мать.
Тамара опять посмотрела на Леньку.
— А вот наша Тамарочка никак в институт не может устроиться, — сказала мать, закинув за голову толстые белые руки. Вынула из волос приколку, прихватила ее губами, поправила волосы. — Выдумали какие-то два года!.. Очень неразумное постановление. — Взяла изо рта приколку, воткнула в волосы и посмотрела на Леньку. — Как вы считаете?
Ленька пожал плечами.
— Не думал об этом.
— Сколько же вы получаете слесарем? — поинтересовалась мать.
— Когда как… Сто, сто двадцать. Бывает восемьдесят…
— Трудно учиться и работать?
Ленька опять пожал плечами.
— Ничего.
Мать помолчала. Потом зевнула, прикрыв ладошкой рот.
— Надо все-таки написать во Владимир, — обратилась она к дочери. — Отец он тебе или нет!.. Пусть хоть в педагогический устроит. А то опять год потеряем. Завтра же сядь и напиши.
Тамара ничего не ответила.
— Пейте чай-то. Вот печенье берите… — Мать пододвинула Леньке вазочку с печеньем, опять зевнула и поднялась. — Пойду спать. До свиданья.
— До свиданья, — сказал Ленька.
Мать ушла в другую комнату
Ленька нагнул голову и занялся печеньем — этого момента он ждал и боялся.
— Вы стеснительный, — сказала Тамара и ободряюще улыбнулась.
Ленька поднял голову, серьезно посмотрел ей в глаза.
— Это пройдет, — сказал он и покраснел. — Пойдемте на улицу.
Тамара кивнула и непонятно засмеялась.
Вышли на улицу.
Ленька незаметно вздохнул: на улице было легче.
Шли куда-то вдоль высокого забора, через который тяжело свисали ветки кленов. Потом где-то сели — кажется, в сквере.
Было уже темно. И сыро. Пал туман.
Ленька молчал. Он с отчаянием думал, что ей, наверное, неинтересно с ним.
— Дождь будет, — сказал он негромко.
— Ну и что? — Тамара тоже говорила тихо.
