потом, у нее башмаки совсем худые стали, промокают… Но тут, некстати, живые глаза ее заметили, как обута толстая больная соседка Федосья – худые галоши, привязанные к валенкам веревочками. А валенки разбитые, разбухшие…
Груня схватила свою единственную одежонку, оставшуюся от пожарища, – рыжий овчинный полушубок, и быстро оделась.
– Я тоже пойду, мам!
А мать словно и так знала, что Груня пойдет.
– Ступай зови девчонок, – сказала она. – Пускай ведра берут, корзинки, мешки – у кого что есть. Всех зови! Только смотри ни на кого не кричи, не ссорься, говори с людьми по-хорошему. Так-то лучше будет.
Особый человек
Груня вышла на улицу. Улицу намечали только деревья, растущие вдоль дороги, да кусты палисадника. Но ни одной избы не было на посаде. Лишь печные трубы торчали над темными грудами кирпича и глины. Странный, сиротливый вид был у этих труб, словно зябли они под дождем и ветром, потому что привыкли стоять под крышей, в теплой избе…
Домов нет. Можно подумать, что и людей здесь нет. Но это посторонний человек мог так подумать. А Груня знала, что весь колхоз Городище здесь и ни одна колхозная семья не покинула свою землю.
Груня стояла, жмурясь от ветра, и раздумывала, в какую сторону ей пойти сначала. В ригу, что стоит на задворках возле самого поля? Или спуститься к реке, в кузню? Или забежать в соломенный шалаш, который притулился под елками?
«Побегу за Стенькой, – решила Груня, – а потом с ней вместе – за другими».
Но зашевелилась в шалаше соломенная дверь, приоткрылась немного, и сама Стенька вылезла на улицу. Концы большого серого платка торчали у нее на спине, а из коротких рукавов высовывались покрасневшие руки.
– Стенька, ты куда?
– К тебе!
– А я к тебе!
Стенька мелкими быстрыми шагами подбежала к Груне. Ее смешливые серо-голубые глаза блестели и радовались неизвестно чему.
– Руки-то хоть в карманы спрячь, – поежившись, сказала Груня, – на тебя глядеть-то холодно!
– Тебе холодно, а мне нет, – ответила Стенька и пошевелила растопыренными пальцами. – Зима, что ли!
– Знаешь, что я тебе скажу… – начала было Груня.
Но Стенька перебила:
– Нет, что я скажу! Наш Трофим все выскакивает на улицу босиком – возьмет и пробежит прямо по снегу. Мать нашлепает, а он опять! А дедушка Мирон Телегин взял да ему свои сапоги отдал! Новые! Нигде не худые! Говорит – пусть бегает, ему хочется побегать. А я, говорит, уж старый. Трофим-то маленький, а сапоги – во какие! Чудно до чего! А Трофиму – хоть бы что!
– Да подожди ты!.. Как сорока!.. – крикнула на нее Груня. – «Трофим, Трофим»!
– А ты не кричи! Не больно я тебя боюсь!
Груня вспомнила наказ, который ей давала мать, и сказала тихо:
– Я не кричу. Это я так. Нам с тобой одно дело есть…
Груня подумала, что Стенька как узнает, какое это дело, так сейчас удерет да и забьется опять в свой шалаш. Поэтому она объяснила как можно мягче:
– Ведь до шоссе недалеко… Да можно и не помногу. Ну, хоть сколько-нибудь принесем – и то польза!
Но Стенька и не собиралась отказываться. Наоборот, она обрадовалась, будто ее позвали на праздник:
– На шоссе всей гурьбой – вот весело! Пойду скорей у мамки мешок попрошу!
Если бы Груня знала, как надоело Стеньке сидеть в соломенном шалаше, в духоте, в тесноте, среди вздохов и невеселых разговоров! Там одна бабка Вера доймет – как начнет вспоминать немцев, как начнет их ругать да проклинать, а у самой так лицо и дрожит и губы дрожат… А что они – слышат, что ли? Их уж вон как погнали – из Ржева выбили и дальше гонят.
– Пойдем сначала Ромашку позовем, – живо сказала Стенька. – И Федя там.
– А Раису?
– И Раису позовем. А что – барыня, что ли?
С Ромашкой они сразу поссорились.
Когда девочки прибежали к риге, Ромашка прибивал над дверцей риги отставшую доску.
Стенька подскочила к нему:
– Ромашка! Бросай сейчас же! За картошкой идем!
Ромашка приподнял свою лобастую голову и, не выпуская молотка, отпихнул на затылок пилотку. Он глядел спокойно, слегка снисходительно, и крупный рот его не спешил улыбаться.
