– Но, но, не бойсь! Давай, давай!
Ехали полем. Воздух был влажный и теплый, от земли поднимался пар, сквозь облака мягко просеивалось солнце, и шмели гудели над сладко цветущим клевером.
Колеса мягко вкатились на лесную дорогу. А потом запрыгали по корням и заныряли по ухабам. Комки больше не летели из-под копыт – в лесу Серый шагал медленно и осторожно, разглядывая дорогу.
Груня смотрела по сторонам. Лес то подступал к самой дороге, то отходил, открывая полянки, на которых нежно синели высокие цветы дикого цикория. А под елками на тоненьких невидимых стебельках поднимались тройные листики кислички. И этих тройчаток было так много, что казалось, легкое рябое покрывало стелется и дрожит над самой землей.
Где-то недалеко послышались голоса. Вдруг затрещало, зашумело в древесных вершинах и сразу стихло. Груня поняла – повалили дерево.
– Наши?
– Да.
Впереди густо зазеленел овражек, набитый зарослями калины и бузины.
И Груня увидела елку, поваленную бурей. Она лежала, прямая и ровная, уткнувшись головой в малинник, а ее корневище вывернулось и поднялось над землей, словно огромная ступня.
Дядя Сергей остановил лошадь.
Кто-то мелькнул среди деревьев. Кто-то тащил охапку больших еловых сучьев с побуревшей хвоей, которая волочилась по земле.
– Ромашка! – крикнул дядя Сергей, бросая вожжи на спину лошади. – Эй!
– Эй!
Груня обрадовалась. И правда – Ромашка!
– Ступай скажи матери, что я приехал!
– Сейчас!
Сучья прошумели, и Ромашка исчез. Дядя Сергей достал топор. У Груни над головой запинькала синичка.
Груня похлопала рукой по стволу лежащей елки.
– Дядя Сергей, а мне что делать?
– А вот сейчас будешь сучья подбирать да таскать в кучку.
Дядя Сергей ловкими, точными ударами срубал сучья. Коротко звякал топор, и сук с одного удара падал на землю. Груня обжигалась о крапиву, брала их по два, по три под мышку, волокла наверх из овражка и складывала в кучку. Сучья дыбились, топорщились и все так и норовили то пырнуть Груню, то оцарапать ее жесткой хвоей.
По мягкому моху неслышно подошла тетка Настасья, Ромашкина мать; протяжно прозвенела пила, которой задела она за дерево.
– Давай корень отрежем, – сказал дядя Сергей.
Тетка Настасья молча подняла и поставила пилу на ствол елки. Дядя Сергей принял рукоятку, и пила сначала коротко махнула по стволу раз, другой, словно пробуя голос, а потом загудела ровно, плавно, ритмично. Не глядя, можно было знать, что пилят двое сильных, умелых людей, у которых даже самая тяжелая работа в руках поет.
Они работали молча. Лишь иногда бросали друг другу короткие, отрывистые фразы:
– Сергей, спина-то не болит?
– Ничего, потерпим.
– Может, отдохнешь?
– Распилим – отдохнем.
Груня не спеша перетаскала сучья. Потом подошла к Серому. Лошадь мотала головой и била ногами.
– Что, слепни заели?
Груня сломила густую осиновую ветку и принялась размахивать ею, отгоняя слепней.
– Что же ты только их гоняешь? Ты их бей!
Груня живо обернулась. Из осинника вышел Ромашка. Он был в отцовском пиджаке, карманы висели где-то возле колен, а рукава были завернуты. Мокрая кепка была сдвинута на затылок, и над крутым лбом торчали потемневшие от влаги вихры.
Ромашка подошел к лошади и с размаху хлопнул ладонью по ее груди.
– Смотри, – сказал он Груне, раскрывая ладонь, – во какие припиявились – вся рука в крови!
Огромные, головастые, слепни лежали у него на ладони. Он сбросил их, вытер об траву руку, но уже не отошел от Серого. Он хлопал его то по брюху, то по ногам, то по груди.
– У-у, кровопийцы!.. Гудят, как «мессершмитты» какие!
– Ромашка, – взмахивая хворостиной, кричала Груня, – куда ты под самые ноги-то лезешь? Ударит ведь!
