головой, прочищает горло и слушает меня без единого слова. Но когда я прошу его установить пушки, он снова обретает дар речи.
— Полковник, — заявляет он, — должен заявить вам, что располагаю на все про все шестнадцатью выстрелами на каждое орудие и на данный момент не могу рассчитывать ни на какое снабжение боеприпасами.
Сначала я немею, слишком ошеломленный, чтобы произнести хотя бы слово. Плакать мне или смеяться? Вот наконец-то подошла артиллерия, которую мы ждали с таким нетерпением, она прибывает к нам на Рождество, почти как подарок, но теперь у нас нет боеприпасов. Понятно, что командир батареи сделать тут ничего не может, он и сам удручен, но мой телефонный разговор со штабом 6-й армии проходит на повышенных тонах. Разумеется, мои припадки гнева ни к чему не приводят. Мы так никогда и не получим этих боеприпасов.
Не раз и не два я вспоминаю свой последний разговор с фюрером. По его заявлениям, организация «Тодта» приняла все необходимые меры, чтобы обеспечить подвоз горючего и боеприпасов, без малейшей задержки, до самого переднего края, а именно с помощью газогенераторных грузовиков. Для этой цели «Тодт» собиралась разместить вдоль дорог несметные запасы дров, чтобы заправлять ими эти грузовики. И вот за все свои бесчисленные поездки по всему этому району я ни разу не видел хотя бы одного из этих пресловутых газогенераторных грузовиков. Пусть мне что-нибудь объяснят…
28 декабря 1944 года нас сменяет пехотная дивизия. На следующий день мы устраиваемся на временных квартирах к востоку от Сен-Вита. Вскоре начинается всеобщее отступление, волны которого уносят нас обратно в Германию…
Для меня, как и для всей германской армии, великое наступление в Арденнах оборачивается великим разгромом.
КОНЕЦ
Тридцатого января приказ за подписью Гиммлера кладет конец моей карьере командира диверсионного отряда. На меня возлагается задача сформировать из моих «особых частей» плацдарм на восточном берегу Одера, близ Шведта, и удержаться там во что бы то ни стало, чтобы позволить подготовить последующее наступление, которое начнется с этого плацдарма.
После невероятных сложностей мне удается набрать достаточное количество частей, впрочем весьма разношерстных, чтобы твердо занять назначенные позиции. Удается также установить минимум артиллерии и в особенности несколько поднять боевой дух солдат. Это разгром — верный, непоправимый, неизбежный. Разумеется, о наступлении даже не пойдет и речи. Став командиром дивизии, я тщетно пытаюсь ограниченными, но беспрестанными ударами помешать развертыванию боевых порядков советских армий, которые готовятся нанести нам последний удар. Вскоре плацдарм оказывается всего лишь островком в бурном потоке миллионов беженцев и тысяч беглецов в военной форме. Но мы пока держимся, во всяком случае до 28 февраля, когда приказ Фюрера вызывает меня в Берлин. С болью в сердце я прощаюсь со своими «особыми частями», которых уже больше никогда не увижу.
В последующие месяцы обвал военного сопротивления Германии только нарастает. Не буду здесь останавливаться на сумятице, упадке духа, ужасных сценах, которые происходят повсюду, это болезненные воспоминания, которые я совсем не хочу ворошить. 10 апреля 1945 года я оказываюсь в Австрии, в почти окруженной Вене. В то утро немецкое радио объявляет:
— Берлин останется нашим, Вена будет освобождена!
Несколько минут спустя на площадь в центре Берлина упадет первый русский снаряд. В Вене я хорошо вижу, что все потеряно. Мой родной город уже оккупирован советскими солдатами, за исключением нескольких районов, которые еще держатся чудом.
Тридцатого апреля — в этот день я ухожу с небольшим отрядом в сторону Альп — к нам приходит известие о смерти Адольфа Гитлера. Решительно это конец.
Шестого мая адмирал Дениц, глава нового немецкого правительства, объявляет о прекращении военных действий. Начиная с этого дня всякие передвижения войск запрещены. Но я уже принял решение укрыться вместе с людьми и офицерами, которые у меня еще остаются, в Альпах, в районе Тауэрна. Разумеется, пресловутый «баварский опорный район», последняя крепость последних приверженцев, не существует, — впрочем, он никогда и не существовал, кроме как на бумаге.
И вот мы — Радль, Хунке, три солдата и я — устроились в небольшой избушке над долиной Радштаттской. Мы знаем, что это местечко только что занято американской частью. Поскольку я полагаю, что американская секретная служба меня разыскивает, то предупреждаю этих военных письмом, что через несколько дней сдамся. Пока же мне хотелось бы насладиться глубоким покоем, который царит в этой местности. Ответа нет…
Но не могу же я до бесконечности сидеть в этой хижине! Снова посылаю письмо в американскую часть с просьбой, чтобы они согласились 15 мая предоставить в мое распоряжение машину, на которой я, смог бы поехать в Зальцбург. Мы намереваемся явиться в штаб американской дивизии, расквартированной в этом городе, и сдаться в плен.
Пополудни 15 мая мы прибываем в Зальцбург. Сначала никому до нас нет дела. Поскольку мы настаиваем, то нас перевозят в соседний городишко, где нашу сдачу соглашается принять командир батальона. Переводчик прежде всего требует мой револьвер. Затем мне приходится вывернуть карманы, меня обыскивают…
Теперь уже война и в самом деле для нас закончилась. Я считаю, что, подобно многим другим, честно выполнил свой долг: мои люди вели жестокие бои на всех фронтах, и все это — чтобы испытать разгром. Теперь будь что будет — я всего лишь пленный.
