И с этими словами добрый человек протянул Вильскому руку. Два бедняка обменялись крепким рукопожатием, и настало согласие.
Вдруг между образом из далекого прошлого и нынешним богачом встал призрак черного венгерского башмачка. Вильский вернулся к действительности и пошел к жене банкира.
Он застал ее в гостиной с букетом роз. Она улыбнулась и, подавая руку, сказала с мягким упреком:
— Мне бы не следовало и здороваться с вами!
— Меня оправдывает моя занятость, — ответил Вильский.
— Но окончательно вы будете оправданы лишь в том случае, если сегодняшний вечер посвятите мне. Иногда меня охватывает странная усталость, и в такие минуты мне нужно видеть симпатичное лицо, слышать голос… а не то я просто не знаю, что с собой делать.
Вильский слушал ее, смущенный и разнеженный.
Весь вечер они проговорили о цветах, о весне, о горных видах — как студент с институткой, вполголоса — как у постели больного.
Около одиннадцати Вильский, собираясь уже уходить, сказал:
— Не дадите ли вы мне один из этих цветков?
— Зачем?
— На память о сегодняшнем дне.
— Да, — ответила она, — в жизни немного бывает таких дней… — И, срывая розу, добавила: — Возьмите ее в знак нашей дружбы.
Глаза ее были влажны.
Владислав возвращался домой, как в чаду, не зная, что думать, чему верить. Дрожа, как в лихорадке, он лег в постель и забылся беспокойным сном, бормоча сквозь стиснутые зубы:
— Что бы там ни было, она меня любит!.. Я буду безмозглой скотиной, если оттолкну это счастье или разрушу его нетерпением…
На другой день пани Вельт пригласила его на обед. Собираясь к ней, он вспомнил о бедном студенте и отправил ему деньги вместе с коротким письмом, по его мнению очень дружеским, в действительности же безразличным и рассеянным.
С той поры его судьба была решена. Своей жене он писал все реже, отговариваясь деловыми осложнениями, зато у жены банкира гостил все чаще, все дольше. Верный, однако, обету терпения, он удовлетворялся беседой, пожатием руки, взглядами, которые день ото дня становились все более нежными и страстными.
Время от времени ему начинало казаться, что искус послушанием чересчур затянулся. Тогда он становился смелее, но пани Вельт в ответ обдавала его холодом. Владислав терял голову. Минутами он принимал решение вернуться в Варшаву, но его решимость быстро ослабевала, и он говорил себе:
— Еще один день… последний!..
Была уже половина мая. Банкир торопил жену домой, и пани Амелия все чаще заговаривала о возвращении.
— Еще один день!.. — просил Вильский.
— Хорошо, — был ответ, и они оставались.
Все дела уже пришли к концу. Имущество после покойника было распродано, наличные — у Владислава в кармане. Но ему было не до того; мир сосредоточился для него в кабинете пани Амелии, вся жизнь сводилась к одной-единственной мысли: «Еще один день…»
Богатое наследство оказалось золотой нитью, по которой в его душу проскользнула грозная болезнь. Он знал о ней, понимал, что ему нужно лечиться, даже предчувствовал, что излечится, но когда?..
Проклятое счастье!
В один прекрасный день он получил из Варшавы два письма.
Одно из них было с деньгами — от бедного студента. Юноша возвращал посланные ему ассигнации и в словах, исполненных уважения, но вместе с тем и глубокой обиды, давал понять, что не просил милостыни и не может ее принять.
— Скверное дело! — шепнул огорченный Владислав. — Надо это как-нибудь поправить.
Проклятое счастье!
Второе письмо было от жены.
Эленка сообщала, что ее навестили богатые родственники, с которыми она зналась в детстве. Родственники, не слушая никаких отговорок, пригласили ее к себе в деревню, объяснив, что, поскольку сами они уезжают за границу, к ее услугам будет весь дом. Они так верили, что их приглашение не будет отвергнуто, что оставили в Варшаве слугу с экипажем.
В приписке Эленка осторожно намекала, что и врачи велят ей ехать в деревню.
О том, чтобы Владислав возвращался, она даже и не поминала. Он, однако, этого не заметил, и не удивительно! Он ведь не был всеведущим духом святым, чтобы знать, что толкуют в Варшаве о его отношениях с супругой банкира.
Тем не менее письмо Эленки поразило его.
«Она, должно быть, больна, — подумал он, — и, может быть, опасно… Надо возвращаться».
Вечером он, как всегда, отправился к пани Вельт, а вернувшись, написал жене письмо. Он просил ее непременно поехать в деревню, добавив, что вскоре и сам приедет.
Засыпая, он увидел перед собой жену, бледную и печальную; из далекой дали она простирала к нему руки, худенькие бескровные, как алебастр.
«Ты вернешься?..» — говорило эхо.
— Если я увижу Эленку, то откажусь от Амелии, — шепнул он, но тотчас добавил: — И сделаю большую глупость!
Проснувшись, он отправил письмо, а два дня спустя получил телеграмму, гласившую, что Эленка уже уехала в деревню.
Немедленно он отправился к пани Вельт и, вбегая к ней, весело воскликнул:
— Пора возвращаться!
— Давно пора, — ответила она.
И они вернулись, опять вместе, и опять он не продвинулся ни на шаг вперед.
«Еще один день!..» — думал Владислав.
Проклятое счастье!
VII. Последние ступени
В конце июня Вельт уехал за границу, оставив состояние под опекой жены, а жену под опекой друга. Варшаву лихорадило от сплетен, о которых заинтересованные лица, как водится, знали меньше, чем кто бы то ни было.
Эленка писала мужу мало и редко. Читай он ее письма повнимательней, он излечился бы, вероятно, скорее. К несчастью, ему теперь было не до того. Месяц за месяцем проходили впустую, и, одержимый страстью, он худел, бледнел, забывая всех и все вокруг себя.
Пани Вельт не могла не обратить на это внимание и однажды, когда они были вдвоем, заметила:
— У вас сегодня какой-то странный вид.
— И вы не догадываетесь почему? — спросил он вполголоса.
— О, бог ты мой! Я, правда, разбираюсь немного в финансах, но о медицине и представления не имею, — ответила она, пристально разглядывая бриллиант в своем перстне.
— В этом случае достаточно знакомства с обыкновенными человеческими чувствами!.. — промолвил он, придвигаясь к ней.
— Обыкновенные человеческие чувства не заслуживают внимания, — бросила она высокомерно.
Вильский вскочил со стула и в сильнейшем возбуждении воскликнул:
— Я чувствую, что должен бежать от вас!
— А я чувствую, что вы должны остаться! — шепнула она, шаловливо глядя ему в глаза.
Владислав снова сел и взял ее за руку.
В эту минуту позвонили, и в гостиную кто-то вошел.
В конце августа, когда любовное неистовство Владислава достигло зенита, он получил из Лондона телеграмму от Гродского:
