карта Франции, похожая на открытую ладонь, всю изрезанную линиями:
Париж — Бордо, Париж — Тулуза, Париж — Ницца… Линии удачи, линии жизни. Фортуна! Судьба! Равинель дал задний ход, выехал на дорогу. Надо как можно скорей уведомить страховую кампанию. Послать телеграмму Жермену. Придется, наверно, позаботиться и о похоронах. Мирей захотелось бы очень приличных похорон, ну и конечно, отпевания в церкви. Равинель вел машину как автомат. Он так хорошо знал все эти улицы, бульвары… да и движение еще не сильное… Мирей была неверующая и все-таки ходила к обедне. Предпочитала праздничные службы — из-за органа, пения, туалетов. И не пропускала проповеди отца Рике по радио, во время поста. Она не очень-то разбиралась в сути, но считала, что он хорошо читает. И потом, этот отец Рике — перемещенное лицо!… Ворота Клинянкур. Сквозь облака пробивался розовый луч. А вдруг Мирей видит его сейчас… Тогда она знает, что он действовал не по злобе. Смешно!… Да, а где же взять черный костюм?.. Придется еще бежать в чистку, просить соседку сшить траурную повязку. А Люсьен может спокойно дожидаться его в Нанте. Где же справедливость? Впрочем, размышлять над этим некогда, потому что впереди показался старенький «пежо» и никак не позволял себя обойти. Он зачем-то все-таки обогнал его у самого Эиинэ, но тут же замедлил ход. Привет! Я еду из Нанта. Я понятия не имею, что у меня умерла жена.
В этом-то и загвоздка. Я понятия не имею…
Ангиан. Он остановился у табачного ларька.
— Здравствуйте, Морен.
— Здравствуйте, мосье Равинель. А вы случаем не запоздали? Вы, кажется, обычно пораньше проезжаете.
— Туман задержал. Чертов туман! Особенно возле Анжера.
— Ох, не приведи господь всю ночь сидеть за, баранкой!
— Просто дело привычки. Что новенького?
— Ничего. Что у нас тут может быть новенького? Равинель вышел из машины. Больше тянуть нельзя. Будь он не один, насколько все выглядело бы естественней! Свидетеля бы туд
— Как дела, мосье Равинель?
— Понемножечку… Очень рад, что вас повстречал… Вы мне как раз нужны…
— А что такое?
— Моя прачечная совсем обветшала. Того и гляди, обвалится. Вот жена и говорит: «Надо бы тебе посоветоваться с папашей Гутром».
— А-а! Это та прачечная, на краю участка?
— Ну да. У вас ведь найдется минутка? Может, съездим. Ну и по стаканчику муската опрокинем для бодрости.
— Понимаете… Мне пора на стройку…
— Мускат из Басс-Гулена. Ну, как? А по дороге расскажете мне все местные новости.
Гутр не заставил себя упрашивать и полез в машину.
— Разве что на минутку… А то ведь меня ждет Тэлад… Они молча проехали с полкилометра мимо затейливых дачных домиков и остановились у решетчатых ворот, украшенных эмалированной пластинкой: «Веселый уголок». Равинель дал продолжительный гудок.
— Нет. Нет. Не выходите. Жена сейчас откроет.
— Может, она еще не встала, — возразил Гутр.
— В такой-то час? Шутите! И тем более в субботу.
Он выжал из себя улыбку и снова загудел.
— Ставни еще закрыты! — заметил Гутр.
Равинель вышел из машины и крикнул:
— Мирей!
Гутр вылез вслед за ним.
— Может, на рынок пошла.
— Вряд ли. Я ведь ее предупредил, что приеду. Я ее всегда предупреждаю, когда есть возможность.
Равинель открыл ворота. В разрывах низких, бегущих облаков нет-нет да и проглядывало голубое небо.
— Да, осень, последние теплые деньки, — вздохнул Гутр. И добавил: — Ворота у вас ржавеют, мосье Равинель. Надо бы по ним хорошенько суриком пройтись.
В почтовом ящике лежала газета. Равинель вынул ее, а вместе с ней и открытку, засунутую уголком в газету.
— Моя открытка, — пробормотал он. — Значит, Мирей нет дома. Наверно, к брату поехала. Лишь бы с ним ничего не стряслось. После войны Жермен основательно сдал.
Он направился к дому.
— Я только пальто сброшу и тут же догоню вас. Дорогу вы знаете.
В доме пахло чем-то затхлым, заплесневелым. В коридоре Равинель зажег лампу с абажуром. Абажур этот из розового щелка с кисточками Мирей смастерила сама— по модели из журнала «Моды и досуг». Гутр все топтался у крыльца.
— Ступайте! Ступайте! — крикнул Равинель. — Я вас догоню.
Он нарочно задержался на кухне, чтоб Гутр ушел вперед, а тот выкрикивал издали:
— До чего же хорош ваш белый цикорий! У вас счастливая рука.
Равинель вышел, оставив дверь открытой. Чтобы успокоиться, он закурил. Гутр подошел к прачечной. Вошел. Равинель остановился посреди аллеи. Судорожно выпустив из носа дым, словно задохнувшись, он замер на месте, не в состоянии сделать ни шагу.
— Эй! Мосье Равинель! — окликнул его Гутр, Ноги совершенно не повиновались Равинелю. Что лучше сделать — закричать, заплакать, уцепиться за Гутра, разыграв убитого горем? У входа в прачечную появился Гутр.
— Скажите, вы уже видели? Равинель поймал себя на том, что бежит бегом.
— Что! Что видел?
— О-о! Не стоит так расстраиваться. Это можно подремонтировать. Смотрите!
Он указал на червоточину в срубе и кончиком складного метра поцарапал по дереву.
— Сгнило! Сгнило до самой сердцевины. Придется менять стропила по всей длине.
Равинель, стоявший лицом к ручью, никак не решался повернуться.
— Да, да… Вижу… Совершенно… сгнило… — невнятно бормотал он.
— Там еще мостки… на берегу…
Гутр отвернулся в сторону, и сруб со здоровенными балками медленно закружился перед глазами Равинеля, как спицы колеса. Снова приступ тошноты… «Сейчас упаду в обморок», — подумал он.
— Цемент в порядке, — заметил Гутр самым что ни на есть обыденным тоном. — Доска, это верно… Что же вы хотите? Все ведь изнашивается! «Дурак!» — пересилив себя, Равинель посмотрел на воду, и сигарета выпала у него изо рта. В прозрачной воде видны были камешки на дне, ржавый обод от бочки, полегшие травинки и водослив, где ручеек пронизывался светом, прежде чем бежать дальше. Гутр то наклонялся над мостками, то выпрямлялся и снова посматривал на прачечную, и Равинель тоже усердно все оглядывал… и поросшее сорняками поле, ветхие мостки, почерневшую, засыпанную пеплом печурку и голый цементный пол, на который они два часа назад положили брезентовый сверток.
— Вот ваша сигарета, — сказал Гутр и, продолжая колотить себя метром по коленке, протянул сигарету Равинелю.
— По правде говоря, — продолжал он, задрав голову, — вся кровля ни к черту не годится. Только я бы на вашем месте покрыл крышу просто-напросто толем.
Равинель внимательно приглядывался к водосливу. Даже если бы тело унесло течением, — что маловероятно, — то оно неизбежно застряло бы в протоке.
— Все удовольствие — двадцать монет. Но очень хорошо, что вы меня предупредили. Давно пора приложить к этому руку. А то, глядишь, крыша возьмет да и обрушится вашей дражайшей половине на голову… Что с вами, мосье Равинель? На в ас лица нет.
