Отношение ее к Леве стало однозначным – презрительным: она, баба, пошла и за два года выбилась в люди, а он так и мотается в свое Кунцево – месит грязь сапогами. Туда-сюда, туда-сюда. Ни квартиры, ни зарплаты. А все вечная его трусость. Как и женился, струсив, так всю жнь и трясется лишний шаг сделать. Ну и сиди в своем Кунцеве.
Однако забеременела. А перед тем как выгнать Леву Басманного, чтоб лишний раз выразить ему свое презрение, сообщила о своих отношениях с другим мужчиной, который ему, Левке, не чета. Имени мужчины она на всякий случай не упомянула (подразумевался заместитель главного инженера).
…В роддоме Лева занял очередь в справочное бюро.
– …Мальчик, рост 51 сантиметр, вес три восемьсот. Самочувствие удовлетворительное. Следующий. Фамилия?..
Самой регистраторши видно не было, только толстый палец с коротко остриженным ногтем ползал по листу тетради, отыскивая нужную фамилию.
Лева наклонился к окошку:
– Бадрецова Людмила Георгиевна. Палец медленно поехал вн, остановился.
– Мертвая девочка, рост 41 сантиметр, вес три сто, самочувствие удовлетворительное. Следующий.
Леву тут же оттеснила в сторону толстая тетка в платке, перед ним было уже не окошко, а белая стена.
– Подождите! – Лева свез локтем тетку в сторону, всунулся в окошко: – Как мертвая? Почему мертвая?.. Регистраторша подняла на него глаза:
– Мертвенькая. Бывает, гражданин. Вы с врачом поговорите. С одиннадцати.
– Что с одиннадцати?! – вдруг закричал Лева. – Где врач? Немедленно позовите врача!..
– Ох, – тяжело вздохнула регистраторша и набрала какой-то трехзначный н– Антонину Андреевну па паша спрашивает. Ну, которая мертвенького родила… Да я ему говорю: с одиннадцати. Ладно, он… – Она повесила трубку. – Врач сейчас не может выйти, она шьет. Как кончит, сразу к вам выйдет. Бывает, гражданин… Что ж теперь поделаешь. Следующий!
В учительской на чистой доске под расписанием уроков появилась черная, хорошо впитавшаяся в побелку надпись: «Клара – дура!»
Написала справедливую гадость Лена Шарова. Дело в том, что Лена верила в бога. Вернее, в бога верили у нее дома и заставляли носить крестик. Из дома Лена выходила в крестике, по дороге крестик снимала и в школу входила без крестика, а после уроков снова вешала его на шею.
Клара Антоновна, директор школы, каждое утро проверяла Лену, объясняя при этом, что бога нет. Но однажды Лена забыла снять крестик, и Клара Антоновна перед всем классом сняла с нее галстук.
Лена долго плакала, так долго, что Ромка чуть не заплакал вместе с ней. После того как слезы кончились, решено было отомстить. Ромка предложил себя, но Лена хотела мстить собственноручно.
Писала Лена пальцем, окуная его в жестяную коробочку – под диафильма, специально прихваченную Ромкой дома. В пузырек с чернилами палец не влезал. Лена написала, еще раз обвела буквы и добавила восклицательный знак.
Подвела Лену ее аккуратность. Если бы не крестик, Лена была бы первая ученица четвертого «А». У нее был такой прекрасный почерк, что классная руководительница даже доверяла ей проставлять в дневниках отметки за четверть. Если бы Лена была, как многие другие девочки, неряха, то мазанный чернилами, не оттертый даже пемзой (тоже по совету Ромки) указательный палец не привлек внимания отличника Юры Жукевича.
О своих соображениях Жукевич сообщил Кларе на следующий день, когда в школе началось расследование. Поскольку Лена еще верила в бога и врать не умела, она во всем прналась. Лену на неделю исключили школы. Теперь нужно было мстить Жукевичу.
Он был бит, а после битья Вовка Синяк, приятель Ромки, защепкой для белья защемил ему нос, чтобы с защепкой шел по улице до самого дома.
Юра Жукевич в бога не верил, но тоже был правдив и потому, несмотря на запрет ябедничать, все по правде рассказал дома.
…Дед зашел в уборную, замкнулся нутри и тихонько потянул за цепочку. Вода с грохотом пролетела по ржавой, покрытой росой трубе, омыла опорошенное пеплом дно унитаза и кончилась.
«Докурю сначала», – решил дед, ласково поглядывая вверх на заполнявшийся свежей проточной водой бачок. Он опустил рогатое сиденье и, как был, в брюках, опустился на него.
Из тряпичного мешочка на стене он вытянул несколько одинаково нарванных газетных листочков, выбрал с законченной строкой и принялся за чтение.
«…Министерство черной металлургии с прискорбием вещает… на семьдесят девятом году… Киршон Александр Ильич…»
Дед приоткрыл дверь:
– Липа! Киршон умер!..
– Чего? – донесся Липин голос большой комнаты. – Чего ты орешь?!
– Киршон, говорю, – Дед высунулся уборной в переднюю зачитать некролог, но вспомнил, что хитрит, – спешно захлопнул дверь, но бумажку с траурной рамкой положил перед дверью.
– Ну, пора… – сказала за дверью Липа, подымая с пола бумажку. – Сколько ему?.. Семьдесят девять. Куда больше. Тут вот не успел родиться…
– Да ладно, Липа, не береди, чего уж теперь… Тем более и с Левкой у них все наперекосяк… Ты Софье Лазаревне позвони, – сказал за дверью дед. – Соболезнование там… Что положено. Может, зайдет.
– Телефон-то ее у меня где-то был…
Дед докурил сигаретку, выковырнул в кошачий таз потухший окурок мундштука, дунул в него, выгоняя застрявшую табачинку, и спрятал мундштук во внутренний карман телогрейки. Предварительно задрав к трубе сиденье, он залез на унитаз, распрямился, стараясь не делать шума, выдохнул накопившийся от трудных движений воздух, переждал несколько секунд. Затем сдвинул чугунную крышку с бачка, запустил руку внутрь и бесшумно выудил за горлышко четвертинку с отклеившейся этикеткой. Снял с горлышка проволочный крючочек, которым четвертинка цеплялась за край бачка, пустой крючок повесил на прежнее место и задвинул крышку.
С четвертинкой в руке дед слез с унитаза, обтер бутылочку газетой, потом насухо полой телогрейки. За хвостик сколупнул белую крышечку и тихонько положил ее на дно унитаза, чтобы не звякнуть. Потом взялся за цепочку, хитро взглянул на дверь, поднес горлышко ко рту и с силой дернул за цепочку…
– Жоржик! – крикнула Липа. – Масло кончилось. И Ромку погляди во дворе.
– Какая погода? – для солидности спросил дед, выглядывая в переднюю.
– Плащ надень.
Дед убедился, что Липа в большой комнате, тихонько выбрался уборной. Из внутреннего кармана телогрейки он достал ополовиненную четвертинку, заткнутую газетным кляпом, и спрятал ее в Люсин валенок под ве-щалкой.
– Де-е-евьки!.. – раздалось в коридоре возле их квартиры, и соседка Ася Тихоновна задергала дверь, пытаясь сорвать ее с цепочки. Дверь в большой коридор была открыта– так Липа проветривала. От форточек – простуда.
– Ну, чего ты хулиганишь? – Липа откинула цепочку и впустила Асю в прихожую. – Тебе чего!
– А ничего! – Ася оттерла ее локтем в сторону. – Ты мне и не нужна. Мне Жоржик, можно сказать, нужен. Георгий! – Она вломилась в большую комнату, где перед гардеробом стоял дед, надевающий плащ.
– Куда-а?! Никуда не пойдешь! – Ася за воротник стянула с него плащ, чуть не завалив самого деда. – Среда, девьки!.. Липа! Скатерть. Я именинница!..
– Ась, ты совсем рехнулась, вторник сегодня. – Липа, не очень уверенная в своих словах, подошла к гардеробу, на дверце которого с внутренней стороны висел календарь. – Ну, конечно: сегодня вторник, среда завтра. – Так я чего… – опешила Ася, – не именинница, выходит?.. Так дело не пойдет. Раз решили – все. Скатерть! Жоржи-ик!
– Ася, не шуми, – проворчала Липа. – Как-никак неприятности в доме, а тебе все гулять подавай…
Ворчала Липа больше для вида. Беременность Люси она считала большой ошибкой и особого горя
