Коридор

Но Михаил Семеныч не послушался, вытянул бронзо-Бый шпингалет у балконной двери и вышел. Но ненадол­го, как и предполагала Марья.

Каждый раз Михаил Семеныч, когда наезжал к млад­шей дочери, покушав, шел подышать на балкон и каж­дый раз, обнаружив там голую каменную женщину, отп­левываясь, возвращался в комнату.

– Тьфу! Пропади ты пропадом!..

Марья подлила ему чаю, чтобы не разошелся снова.

Отец сел к столу.

– Вот, вызвали… – уже другим тоном заговорил он. – Хотят, чтобы я Вигоневый трест взял.

– А вы?

– А я его брать не буду. В Москве жить не желаю… Анкета у них есть, биографию велели записать.

– Так если вы не хотите, зачем биографию? – пожа­ла плечами Марья.

– Пусть знают, – буркнул Михаил Семеныч. – Сей­час и напишем. Садись к свету. Бумагу бери, карандаш… Я– рассказывать, ты – писать. Потом Георгий перепи­шет чернилами. Пиши…

Марья положила перед, собой лист бумаги.

– Говорите…

– «Моя биография…»

– Не так, – поморщилась Марья. – Автобиография.

– Я сказал: «Моя биография». Пиши… «Я, Михаил Семеныч Бадрецов, родился в 1865 году. В сентябре. Сын крестьянина. Мать моя со мной трехлетним остави­ла дом моего отца и переехала на фабрику Саввы Моро­зова в Иваново…»

«Все врет, – подумала Марья, – не было у тебя ни­какого отца», но спорить не стала.

– «…Во время нашей казарменной жни при фаб­рике я рос шустрым мальчиком, отчего и получил клич­ ку „Бодрец“, которая и по настоящее время составляет мое фамилие. Семи лет мать определила меня на ватера в съемщики…»

Марья замотала головой, не успевая за ним, и вопро­сительно подняла голову.

– Чего смотришь? – рявкнул Михаил Семеныч. – Шпули мотал, очесы сгребал… Пиши. Чего смотришь? Марья, промолчав, склонилась над бумагой.

– «…Мать по слабости здоровья перешла кухаркой скобы. Казарма так называется, где и умерла вскорости от чахотки. Я работал, как малолеток, восемь часов в сутки в две смены. Переведен был на должность пода­вальщика проборного отдела. В 1881 году по назначе­нию правления фабрики окончил Ткацкую ремесленную школу, после чего получил профессию ткач и должность подмастерья…»

Михаил Семеныч заглянул через плечо дочери и уви­денным остался недоволен:

– Почему «ткач» с малой буквы? Переправляй. «…До 1913 года работал Ткацким Мастером на фабриках Ива­новской губернии. Потом заведующим ткацких фабрик в тех же губерниях. После революции работал по размо-розке законсервированных текстильных предприятий по многим губерниям как специалист…»

В квартиру позвонили два раза. Михаил Семеныч достал жилета часы;

– Кто еще? Рано.

– Мань!.. Ты здесь?.. – Высокие двери распахнулись, и в ком-нату влетел запыханный Роман, с разбега не уви­дел сидящего отца. – Нэп скоро накроется! Ты в курсе?..

Марья молча покосилась на сидящего сбоку отца.

– Здравствуйте, папаша! – осекся Роман. – Как до­ехали?

– Ори дальше, – спокойно сказал Михаил Семеныч, наливая себе чая самовара. – Точку поставила? Еще варенья. – Посмотрел на сына: – Балабон!..

Марья послушно положила ему в розетку варенья и, защищая брата, напористо заговорила:

– И правильно. Хватит отступать перед мелкобур­жуазным элементом. Рома, садись за стол.

– Элеме-е-ентом!.. – передразнил ее отец. – От ду­раки! Жрать чего будете?! Элеме-е-ентом!..

Роман смиренно сидел напротив отца, он был лад­ный, но лицом некрасив, с таким же, как у отца, разла­пистым носом, что было Михаил Семенычу приятно. У девок-то носы в мать, земля ей пухом, уточкой. Ниче­го парень, отметил про себя Михаил Семеныч, хоть и дурак. Роман достался ему дороже всех, поэтому и лю­бил его больше всех. Ну, не больше, конечно, – Михаил Семеныч даже заерзал от этой мысли – он всех детей любил одинаково, но все-таки, те – девки, а парень – другое дело.

В десять лет Ромка с приятелями поджег сарай соседа, в двенадцать поджиги чуть не убил товарища, За сарай Михаил Семеныч заплатил сто рублей и ото­драл сына карчеткой, какой чистят трепальные станки. За пробитую голову дал уже двести и драл сына, пока не устал.

В пятнадцать Роман отчубучил похлестче: вступил в комсомол. Михаил Семеныч привычно взялся за карчетку, но Ромка, набычившись, пригрозил, что уйдет до­ма, а в комсомоле все равно останется. Михаил Семеныч поглядел на него и увидел, что перед ним уже не шелу­дивый пацаненок, а высокий костлявый парень с пры­щавым подбородком, и опустил руки. Потом, когда гнев его сошел, подумал, что ведь и сам не против Советской власти, еще при царе ссыльным одежонку на этап посы­лал. Вспомнил, что, когда в семнадцатом году его де­сять тысяч в банке стали достоянием свободного проле­тариата, как говорила Марья, утрату переживал недол­го. Да он бы и в партию вошел, если бы коммунисты – не против бога.

– А волосы-то на виске так и не растут? – спросил он, покачав головой.

– Не растут.

В прошлом году Роман проходил практику на Кожу­ховской подстанции, и там проошла авария с транс­ форматором. Роман отличился при тушении пожара, но обгорел крепко. Примчался Михаил Семеныч и месяц не давал житья врачам, чтоб лечили лучше. Врачи взмо­лились, чтобы Липа с Марьей забрали отца, но Липа сказала, что на отца, конечно, постарается повлиять, хо­тя трудно, и добавила, чтобы лечили все-таки получше. А в назидание рассказала, как сорок лет назад, когда умер от скарлатины первенец Михаила Семеныча Ко­ленька, отец пришел с фабрики, перекрестился, добыл где-то револьвер и пошел убивать доктора, заставивше­го его положить мальчика в больницу. И гонял его до ночи по всему Иванову, пока не пришел к выводу, что врач неповинен.

– Зусмана сегодня встретила, – сказала Марья, от­водя предыдущий разговор подальше. – В Англию едет. Хотел зайти перед отъездом.

Михаил Семеныч поморщился.

– Жидов-то зачем привечаете?.. Служба – одно, а Домой к чему?

– Да он же тебе понравился в тот раз, – от отцов­ской несправедливости Марья даже покраснела. – Сам говорил; умница! Кудрявый такой, высокий…

– А-а… Этот? Ну пускай тогда. Видный мужчина.

Михаил Семеныч, будучи сам роста небольшого, тер­петь не мог мелких женщин, а мужчин и подавно. А ес­ли человек роста удовлетворительного, так не все ли равно, какой нации. Тем более что много инженеров – старых и новых товарищей Михаила Семеныча – были евреев. А насчет «жидов» – это он так, подразнить начальственную Марью.

– Да, он красивый… – вздохнула Марья. – На Петю даже чем-то похож.

– Самая-то замуж собираешься? – спросил Михаил Семеныч, исподлобья взглянув на дочь. – Или так и бу­дешь вдоветь до морковкина заговения?

Марья молча вышла – за стола, достала сумочки платок и еще что-то, повернулась спиной к столу.

Муж Марьи Петя-прапорщик, георгиевский кавалер, после войны вернувшись домой, обнаружил, что его мо­лодая жена Машенька уже не просто Машенька, а член укома Марья Михайловна. Он же как был калькулято­ром на фабрике до войны, так им и остался. Машенька приходила поздно, куда-то все ездила по партийным де­лам. Петя ревновал. Потом добрые люди навели его на мысль, что ездит она не только по партийным делам. Петя достал цианистый калий и …Михаил Семеныч почувствовал неудобство: что это – дочь спиной встала к отцу и стоит. Он тихо подо­шел к ней, заглянул через плечо, встав на цыпочки: Ма­ рья, смахивая носовым платком редкие слезы, смотрела на фотографию, где Петя лежал в гробу.

– Тьфу ты, господи! – расстроился Михаил Семе­ныч. – В гробу-то он тебе на кой хрен теперь нужен?! Спрячь, сказал!.. – Он даже топнул ногой от раздраже­ния и мешающей ему жалости к дочери и, резко раство­рив дверь на балкон, опять вышел на воздух.

– Да не ходи ты туда, ради бога! – всхлипывая, крикнула Марья, памятуя про нелюбовь отца к голой женщине.

– Орет ктой-то, – обернувшись, громко сказал с бал­кона Михаил Семеныч. – Аграфена! Глянь.