ваша милость, сьер Антон, Маррон напал без причины, он явно собирался убить его…»
Нет, никакой драки — пусть уж лучше останется новый шрам на душе да появится новая кличка, что- нибудь вроде «трусливой маленькой обезьянки».
Маррон медленно побрёл по замковым дворам и коридорам, потом непонятно зачем забрёл на стену и долго смотрел на равнину, словно выискивая там ответы на все вопросы. Потом он разглядывал старинные камни самой большой тайны Рока, Башни Королевской Дочери — Мустар называл её «Башней Ходячего Мертвеца», но так и не объяснил почему, — а потом собрался с мыслями и поспешил в комнату сьера Антона.
Там он получил выговор за опоздание, а заодно и за грязную мокрую одежду.
— Колокол вот-вот зазвонит к службе, а ты собираешься предстать перед Господом в таком виде? Не говоря уже о том, что сегодня мадемуазель Джулианна будет обвенчана с бароном Имбером! Или у тебя совсем память отшибло?
С памятью у Маррона всё было в порядке; он просто не знал о предстоящей свадьбе. Однако он не стал оправдываться и поспешно сбросил свою рубаху, когда сьер Антон бросил ему чистую. Заметив раненую руку оруженосца, о которой он, видимо, успел забыть, рыцарь сменил гнев на милость, помог Маррону одеться и даже попросил прощения, хотя в этом не было никакой нужды. Не успел Маррон ответить, как послышались удары колокола, и рыцарь с оруженосцем поспешили в зал.
Маррон стоял у стены вместе с остальными оруженосцами, но даже здесь, перед Господним алтарём, они тыкали в него пальцами и изводили насмешливыми взглядами, явно намекавшими на всевозможные непристойности. Маррону же больше всего на свете хотелось ткнуть в них в ответ кинжалом, но вместо этого он незаметно начал двигаться вдоль гладкой стены, пока не оказался рядом с торговцем. И пусть думают что хотят, заметив среди пышных одеяний простую белую одежду оруженосца.
Когда начался обряд венчания, Маррону стало жаль госпожу Джулианну. Она была очень бледна, двигалась медленно, ни на секунду не отпуская руки служанки, словно не в состоянии самостоятельно идти, стоять или преклонять колена. Должно быть, это для неё страшное испытание, подумал Маррон, заметив, как она впилась взглядом в знак Господа, но ни разу не взглянула на мужа.
А на знак с его догоняющими друг друга волнами света действительно стоило посмотреть. «Догоняли- догоняли — и не поймали», — пришло в голову Маррону. Чем же так напугал госпожу Джулианну этот брак, от чего она решилась бежать в пустыню, когда вначале зашла в своём послушании так далеко? И сам знак этой ночью не поразил Маррона, ведь горящий в нём свет был простым фокусом, который удавался даже Раделю, еретику Раделю. Значило ли это, что свет шёл не от Господа — или то, что Радель пользовался Его милостью, несмотря на то что говорила о еретиках-сурайонцах Святая Церковь и маршал Фальк?
Маррон не знал ответа на свои вопросы. Возможно, ответ был известен сьеру Антону, но оруженосец не мог спросить у него. Точнее, он не мог спросить этого ни у кого, но у рыцаря — в особенности. Сьер Антон веровал истово, так, как веровал Маррон, когда впервые очутился в Чужеземье. И даже слова маршала Фалька о великой очистительной войне с сурайонцами, от которых Маррону становилось тошно — он почти чувствовал запах гнили и лжи, — зажигали сьера Антона так, словно он никогда не видел бойни, никогда не говорил «бывает и такое» или говорил с одобрением.
Кем бы ни был Радель перед Господом — если, конечно, Господь существует и вообще обращает внимание на земные дела, а Маррон теперь даже перед алтарем сомневался и в том, и в другом, — так вот, Раделя в зале не было, если только он не скрывался среди братьев. Его не было и среди ярко одетых торговцев, хотя Маррон заметил бы менестреля даже в тени колонн в дальнем углу зала.
Возможно, во вчерашней суматохе им с Редмондом. всё же удалось ускользнуть — а может, они сбежали утром, пока разбирали лагерь. Может, им повезло больше, чем дамам, и они уже далеко от крепости, свободные как ветер — хотя, впрочем, вскоре по их следу пойдёт погоня. Сколько времени протянет та кукла в подземелье, сколько она ещё сможет обманывать стражу или инквизиторов? Куклы, которых оставили в своей постели дамы, рассыпались с первыми лучами солнца, превратившись в тряпки и верёвки и принеся смерть поверившему им человеку…
Смогут ли элессины допросить госпожу Джулианну, ставшую теперь одной из них, так, как допросили Маррона: с помощью правдоведицы, заставив говорить чистую правду?
Правдоведица была тут, в зале, её лицо выделялось на фоне закрытых вуалями лиц других женщин из отряда элессинов — нет, разумеется, не шлюх, тут элессины были строги и суровы. Скорее кухарок и прачек, если, конечно, знать в Элесси имела обыкновение возить с собой кухарок и прачек. А может, это были служанки для госпожи Джулианны. Сама она, хоть происходила из знатной семьи, путешествовала в сопровождении одной лишь Элизанды, да и та скорее была подругой, нежели служанкой.
Да, она происходила из знатной семьи и перешла теперь в другую знатную семью — барон Имбер надел ей кольцо и поцеловал девушку в знак того, что стал ей господином. Она не упала в обморок, чему Маррон немного удивился, но была так слаба и бледна, что ей, чтобы сойти с возвышения и вернуться к подножию алтаря, понадобилась поддержка Элизанды и новообретенного мужа.
Маршал Фальк разглагольствовал не меньше часа, но не сказал ничего нового; единственным новым занятием для Маррона было разглядывание ряда коленопреклонённых рыцарей, среди которых был и сьер Антон.
От собратьев-рыцарей сьера Антона отличала непокрытая голова. Впрочем, он был не единственным отступником: сам маршал Фальк, начиная с той памятной проповеди, приходил на молитву, не покрывая головы. Прецептор не сделал ничего, чтобы остановить маршала или помешать его подражателям, которых становилось всё больше: рыцари, уже привыкшие не надевать капюшон на время молитвы, оруженосцы и воины, даже кое-кто из братьев, не испугавшихся гнева исповедников. Более того, сами исповедники нет- нет да и следовали примеру маршала. Этой ночью Маррон впервые нашёл глазами свой отряд и увидел сияющую в свете факелов гладко выбритую голову фра Пиета. Половина отряда тоже была без капюшонов, и Маррону даже показалось, что среди обнажённых голов он заметил каштановые кудри Олдо.
После службы братья поотрядно вышли из зала. Оруженосцы, занимавшие одно из низших мест в замковой иерархии, покидали зал последними. Барон с молодой женой остались и заговорили со своими сопровождающими и с прецептором. Идя несколько на отшибе от остальных, чтобы избежать щипков и тычков, Маррон в последний раз оглянулся на госпожу Джулианну. Монахи, уходя, забрали почти все факелы, и юноша разглядел только блестящие волосы да вытянутую руку, за которую держал жену барон Имбер — «наконец-то ты попалась, больше не уйдёшь».
Маррон даже посочувствовал новоиспечённой баронессе, пожалел её — что, разумеется, было с его стороны неслыханной дерзостью, хотя, впрочем, он никому не собирался об этом рассказывать. А потом юноша смешался с толпой и, пробираясь сквозь толчею, отправился на поиски своего господина.
После венчания, разумеется, был устроен свадебный пир — эта традиция была нерушима. Даже здесь, в мрачном замке-монастыре, всего три ночи назад отбившем жестокую атаку, и даже после церемонии, совершенной с излишней поспешностью и против воли одного из её участников, — даже при всём при этом без пира обойтись было невозможно.
Конечно, женщин — будь в замке женщины соответствующего звания — на пир не допускали, исключение делалось лишь для невесты. Таков был обычай. Орден радушно принимал у себя в стенах путешественниц, ибо таков был Устав, и не имел ничего против до тех пор, пока те подчёркнуто держались отведённых им комнат. Фраза «вот здесь у нас комнаты для гостей» означала не что иное, как «здесь ваше место». Да, женщинам давали приют, кормили их и даже дипломатично делали им комплименты, однако никто и не подумал бы пригласить их на пир или вообще каким-либо образом отметить их присутствие в замке да и вообще в мире. Маррон уже бывал на свадебных пирах в родной деревне — там они проводились в большом сарае или на деревенской площади — и потому не ждал ничего особенного: так, хмель, топот ног, летящие юбки, шаловливые руки да пощёчины. Их старый священник называл это «узаконенными оргиями», всякий раз принимая самый серьёзный вид, несмотря на то что именно он давал разрешение на празднество и громче всех подпевал музыкантам. Как правило, каждая летняя свадьба в детстве Маррона влекла за собой ещё с полдюжины, и это считалось обычным делом.
Но в Роке всё должно быть иначе, чинно и пристойно, здесь пир должен считаться частью свадебного обряда, не более того. Барон станет изображать хозяина, а потом будет сидеть с кислым видом и браниться почище старого священника — причём гораздо результативнее, — да так, что хлеб засохнет, молоко скиснет, а гости уберутся из-за стола быстрее, чем им хотелось бы. И при этом барон всё равно останется
