ответила только:
— Он обязательно появится. Ты о них ничего не знаешь.
На одеянии Джемаля была кровь, на пальцах — жир, его желудок был полон мяса, а у его костра сидел гость. И Джезра был не единственным, кто видел, какая честь оказана Джемалю, — но единственным, чьи глаза были в счёт.
Со своего места он видел неяркий красный отблеск других костров и движущиеся вокруг них тени людей. И он знал, что каждый из этих людей видит, кто пришёл отведать добычи Джемаля и поговорить с ним и с Джезрой.
Кровь принадлежала мальчику, ребёнку. На закате они охотились на зайцев, чтобы добыть себе ужин перед ночным переходом, и испугали полдюжины коз, которые ушли слишком далеко в поисках травы. Козы стали лёгкой добычей для метких стрелков, затеявших состязания — и Джемаль выиграл три к одному, — но тут из-за камней появился мальчик, протирающий спросонок глаза. Ребёнок посмотрел на охотников и всхлипнул.
Посмотрел, всхлипнул и побежал, но не обратно к скале, где мог укрыться, и не к перебитому стаду — нет, он бежал к тем, кто устроил эту бойню, и на бегу доставал из-за пояса смешной маленький нож.
Одна стрела — и Джемаль стал бы окончательным победителем в затеянном состязании. Но мальчик был храбр и заслуживал лучшего. Джемаль опустил лук и достал кинжал, предоставив Джезре добивать коз. Увернувшись от дрожащего ножа мальчика, он схватил ребёнка за мокрый от слёз подбородок и чиркнул кинжалом по открытому горлу. И только после этого Джемаль заметил свисающий с шеи ребёнка ремешок с голубой бусиной, знак веры и преданности.
Было уже слишком поздно, да и не важно. Мальчик видел их и мог увидеть остальных, а потом рассказать о них в деревне. Его смерть была необходима, и Джемаль убил его так быстро, как только мог.
И всё равно они задержались, чтобы завалить тело мальчика камнями и не позволить лисам растащить его кости. Они прочитали заупокойную молитву — кхалат, взяли каждый по козе и отправились в лагерь, а там рассказали товарищам, где взять мясо.
Они не собирались делиться мясом с другими. Каждое племя само добывало для себя пищу и ехало отдельно, чтобы не оставлять следов большого отряда. Но пришедшего к костру гостя должно накормить, желанный он или нет. А Хасан был желанным гостем всюду, куда бы ни ехал и ни шёл. И если этой ночью он избрал костёр Джемаля, грелся у него и ел добычу хозяина, он был более чем желанным гостем. Слава исходила от него, как свет исходит от огня, и отмечен был он среди мужей.
Он наклонился отрезать кусок поджаристого пузырчатого мяса, и огонь осветил его лицо. Выбритые щеки, крючковатый нос над аккуратной бородкой, белые зубы и поблёскивающие из тени глаза. Что же есть такого в этом человеке, подумал Джемаль, откуда в его голосе сила, которая заставляет вслушиваться в слова, верить им и пускаться вслед за этим человеком в нарушение всех обычаев?
Хасан жевал и глотал, справлялся, как подобает, о семье Джезры и Джемаля, рассказывал о Рабате и о пустыне. Наконец он швырнул кость в угли, подняв вихрь искр, и произнёс:
— Мне нужны люди. Несколько человек, небольшой отряд, чтобы вести наступление и показывать дорогу остальным. Я не хочу отдавать предпочтение какому-либо одному племени. Не пойдёте ли вы в мой отряд от племени саренов?
У Джемаля перехватило дыхание, поэтому ответил Джезра:
— Ты оказываешь нам слишком большую честь, о Хасан. У каждого из этих костров есть люди старше, мудрее и опытнее в бою, чем мы…
— Мне не нужны мудрые старики. Мне нужны люди, которые не боятся идти во тьму. Я говорил с вашими старейшинами, и они сказали, что вы подобны горным козлам с ястребиными глазами, что вы хитры, словно лисы. Пойдёте ли вы в мой отряд?
Да, детьми они действительно жили в пещерах на утёсах, презирали тропы и всегда шли прямым путём, цепляясь за камни и трещины, в любое время суток, и при солнечном, и при звёздном свете.
— О да, — негромко произнёс Джемаль, — мы пойдём за тобой, о Хасан!
7. ЧТО ПРИШЛОСЬ НЕСТИ
Тяжёлая рука крепко сжала его плечо. Голова закружилась. Маррон попытался сопротивляться и тому, и другому, пробормотал что-то, чего сам не понял — язык был ужасно неповоротлив, — бросил это занятие и откатился в сторону, собираясь снова уснуть…
…и с размаху ударился носом о камень. Жгучая боль заставила его открыть глаза, и через минуту Маррон понял, что таращится в стену. Вот только непонятно, что это за стена…
Рука вновь легла на его плечо и сильно встряхнула юношу. Раздался знакомый голос:
— Вставай, Маррон. Ну же, вставай, уже полночь. Ты что, колокола не слышишь?
Нет, он не слышал. Он слышал только режущий ухо голос да биение собственного сердца и стон, рвавшийся из пересохшего горла; Брата Шептуна он не слышал. Он чувствовал его каждой косточкой.
Маррон откатился от стены, лёг на спину и посмотрел на сьера Антона. На рыцаре была белая ночная рубашка, а в руке он держал зажжённую свечу.
— Сьер… где…
— Ты у меня в комнате, Маррон, и не спрашивай почему. Вставай скорее, пора на полночную молитву.
Полночная молитва! А его отряд сейчас где-то за ползамка отсюда выходит из комнаты и идёт вслед за факелом фра Пиета. А Маррона там нет, и фра Пиет непременно это заметит, он все замечает…
Маррон встал на ноги, пошатываясь под тяжестью предчувствия беды. Последним, что он помнил, было вино, которое они пили с теми дамами, гостьями Ордена, да ещё спор с сьером Антоном. Маррон вспомнил и обещанные колотушки, но это казалось неважным тогда, а уж сейчас тем более…
— Сьер, я должен, должен идти…
Ступни Маррона чувствовали нечто непривычное — они касались ковров в комнате сьера Антона. Юноша пошевелил пальцами ног и понял, что он бос. Он бросился искать сандалии, но не увидел их среди шкур, на которых спал. А, ладно, за потерянные сандалии тоже влетит, но это не важно, не важно…
— Нет. — Рука сьера Антона вновь легла на его плечо и удержала юношу. — Теперь уже поздно бежать к братьям. Мы помолимся здесь, вместе. Скажешь своему исповеднику, что это я задержал тебя, стало быть, виноват я, а не ты. Забудь об этом. Сейчас мы служим Господу.
Так-то оно так, но утром Маррону предстояла встреча с гневом отнюдь не Господним…
Он не нашёл в себе ни сил, ни возможности спорить. Брат Шептун ударил в последний раз. Там, в зале, прецептор уже воззвал к свету во тьме, там уже возникло ночное чудо; здесь же была одна-единственная свечка, напоминавшая о равновесии, о двух путях и обещании.
Они встали на колени у постели, как делали это во время полуденной службы, и вместе стали произносить слова, однако у Маррона язык заплетался, а сам юноша, как ни старался, не мог избавиться от мыслей о завтрашнем дне. Вместо полускрытого тенью лица сьера Антона он видел перед собой горящие под капюшоном глаза фра Пиета и холодные бесформенные руки исповедника. По слухам, фра Пиет побывал в плену у шарайцев, и те переломали ему пальцы и вытатуировали на костяшках имя своего бога, а потом вернули за выкуп сюзерену, которому служил тогда фра Пиет. Именно после этого он вступил в Орден искупителей, надел чёрную рясу и дал положенные обеты; злые языки утверждали, что дав обет целомудрия» фра Пиет ничего не потерял — мол, шарайцы переломали ему не только пальцы…
Маррон видел своими глазами поблекшие голубые линии на костяшках пальцев фра Пиета, да помнил, что сами пальцы у исповедника были выгнуты под немыслимыми углами. Однако это не мешало ему ловко управляться с мечом, топором или дубиной; к тому же эти пальцы умели так обойтись с провинившимся братом, что колотушки по сравнению с этим казались просто лаской.
Наконец молитва была завершена, но легче Маррону не стало. Он замер, закрыв лицо руками, лежавшими на мехах, ещё тёплых от тела сьера Антона. Рыцарь легонько потрепал юношу по шее, и Маррон едва не расплакался.
— Я думаю, тебе будет лучше остаться у меня до утра. Вот…
Маррон услышал, как сьер Антон встал и сделал несколько шагов; раздался звук вынимаемой пробки. Маррон поднял голову и сказал, запинаясь:
— Сьер… я… я больше не хочу вина.
