– В том-то и беда, что образованные люди творят гнусные дела. Никто не оспаривает, что Шугулов хороший доктор. Он в свое время окончил хирургическое отделение Петроградской военно-медицинской академии. Но ведь он не отдает эти знания народу, не приносит людям пользы. По существу, он стал «визирем» хана. Вот я тебе о чем хочу сказать. Возьмем к примеру этот аул. Здесь, возле мечети Таржеке, живут почти шестьдесят семей. В двух медресе учится совсем немного детей, да и чему их обучают, этих шакирдов?.. А ведь в ауле почти половина людей болеет черной оспой, в том числе и дети. Если бы здесь, вместо этих затуманивающих мозги людям медресе, открыть медицинский пункт, сделать ребятишкам прививки, вылечить стариков и старух, – вот это было бы по-настоящему благородное дело. Ихласу не пришлось бы растрачивать отцовское наследство на постройку больницы, народ сам ее выстроит, нужно только его желание, искреннее желание помочь людям, которого у Шугулова, конечно, нет. А теперь взгляни на учителя Халена. Как бы ни прижимали его хазреты и муллы, он в эту зиму хоть пятерых детей, но обучал русской грамоте. Если бы Ихлас поступал так же, как Хален, то люди с вывихнутыми руками и поломанными ногами не обращались бы за помощью к колдуну-костоправу Шамгону, заболевшие воспалением легких не стали бы звать пройдоху Утегена-баксы и колоть для него барана, а тифозники не пили бы всякую гадость, которую муллы выдают за целебную святую воду. Вот, Хакимжан, каков доктор Ихлас. Он образован, но что его знания для простого народа?! Так-то, светик мой, – Абдрахман, подойдя к Хакиму, похлопал его по плечу.
Хаким почувствовал, что не может возразить Абдрахману: в его словах была сама правда. Хакиму захотелось поскорее уйти из лавки, чтобы наедине подумать обо всем том, что услышал сейчас от Айтиева, скорее прочитать книгу, которую держал под мышкой. Он попросил у Байеса туалетное мыло.
– Последний кусок, Хакимжан, словно тебя и дожидался, – улыбаясь, сказал Байес, протягивая мыло «Гюльжахан».
Достав из кармана деньги, Хаким расплатился и собрался уходить.
– Куда торопишься? Оставайся с нами чай пить, – предложил Байес.
– Спасибо, Байеке, не могу. Намаз, наверное, уже кончился, и надо запрягать коня… Отец говорил, что задерживаться в ауле не будем. Спасибо за приглашение. Как-нибудь в другой раз заеду на чай, – проговорил Хаким и, слегка склонив голову, попрощался и вышел из лавки.
Глава четвертая
Еще в детстве сверстники называли Тойгужу уменьшительно-ласкательным именем Тояш. Это имя так и закрепилось за ним. Когда Тойгужа стал уже взрослым, все продолжали его звать Тояшем. Он был близким родственником хаджи Жунуса. Балым в шутку называла его салкам-сары – непутевым блондином. Были у Тояша два брата: старший – Каипкожа – и младший – Беккожа. Каипкожа, известный на всю округу сыбызгист, давно уже был прикован к постели болезнью, которую получил после окунания в проруби; Беккожа, будучи еще совсем молодым, ушел на паломничество в Мекку с одним хаджи из Казалинских степей. Долго о нем не было ничего слышно, но в последнее время пошла молва, будто бы он вернулся из Мекки и живет где-то на бухарской стороне и служит муэдзином в мечети. Только Тояш никогда не выезжал дальше Шалкара, оставался необразованным бедняком-батраком. Он был молчаливым и задумчивым. А если, случалось, произносил слово или два, то они обязательно были сказаны либо невпопад, либо до того неуклюже, что на лицах собеседников невольно появлялись улыбки. Но Тояш, словно всем на зависть, был крутоплеч и высок, обладал большой силой. Он шутя вытаскивал телегу из грязи, которую не могла вывезти его худая кобыленка. В ауле он считался неплохим сапожником, хотя и редко у кого брал заказы.
В то утро, когда хаджи Жунус с сыном уехал в аул Сагу на жумгу-намаз, байбише Балым попросила Тояша починить порвавшиеся сапожки Алибека и Адильбека. Тояш охотно согласился. Когда работа была выполнена, Балым стала угощать Тояша густо заваренным, как кровь лысухи, чаем.
Вскоре пришли Кадес и Сулеймен. В отсутствие хаджи они любили приходить к щедрой Балым на чай, занимали ее разговорами, услащая самолюбие старой женщины, как бы задабривая ее, помногу пили и ели, – после их ухода на дастархане не оставалось ни одного баурсака.
Вот и сегодня, едва переступив порог, Кадес сразу же заговорил весело и громко, обращаясь к своему другу Сулеймену:
– Как, ну-ка, как ты сказал, Сулеймен?.. Какую должность будет занимать наш Хаким? Не пройдет и двух недель, как он станет известным человеком на весь уезд!.. Дай аллах, чтобы хоть один из наших управлял народом!..
– А по-русски-то как хорошо разговаривает! И где это он мог так научиться, прямо удивительно!.. На мосту, нет, не на мосту, а на этом, как его, на пароме, подошли к нам казаки и потребовали документы у Хакима. Тут Хаким как начал им шпарить по-русски, как начал!.. Казаки растерялись, стоят с открытыми ртами, да и мы с паромщиком замерли от удивления. Скажу больше: наш Хаким не то что с казаками, с самим губернатором может говорить целый час без передышки. Какое может быть сомнение? Он займет самую большую должность в уезде. Самый главный военный начальник у нас – это офицер? Вот Мишка Пермяков и говорил мне, что наш Хаким будет офицером…
О случае на пароме Сулеймен рассказал правду, все остальное же было плодом его воображения. Он хотел видеть Хакима большим начальником, вот и говорил об этом.
– Ах, Сулеймен, тьфу, тьфу, типун тебе на язык, пусть глаза твои упрутся взором в камень, если ты лжешь! Что-то вы с Кадесом со вчерашнего дня все хвалите и хвалите моего родименького, как бы не сглазили!.. – с тревогой проговорила Балым. – Так исхудал он в Теке, бедненький мой! Неужели он опять куда-нибудь уедет? А разве нельзя ему остаться в ауле? Жил бы себе дома и обучал детей.
– Устраивай-ка лучше той, Бал-женге. Твой сын только что окончил учение и сразу же становится большим человеком. Слыхала, кем он будет, а? – продолжал льстиво Кадес, подсаживаясь к дастархану и потирая руки. – Ух, какая сегодня жара! Так бы и сидел весь день в тени и попивал ароматный чай. Ох, Бал-женге, и мастерица же вы готовить чай!..
Чай действительно был вкусный, хозяйка щедра и великодушна. С гостей ручьями лил пот.
– Не моей ли бабы голос, будь она неладна, – вдруг насторожился Кадес. – Кажется, ее… Послушай, Сулеймен, у тебя слух лучше моего.
Откуда-то издалека послышался приглушенный отрывистый женский крик:
– Ас-сем-ше!..
Голос оборвался и через минуту зазвучал снова, уже громче и яснее:
– Асем шеше!..[58] Погибли мы, погибли!..
– Ее голос, моей бабы, ах, будь она неладна. Она же молоко кипятила, неужели обварилась? – Кадес
