Огромный молодой тюремщик, наблюдавший за осмотром на случай, если попадется буйный заключенный, довольно хихикнул, соглашаясь.
– Идиотизм. Но есть в этом и что-то хорошее, по крайней мере, ты сможешь дописать еще одну главу к своей книге, когда выйдешь отсюда.
Оформление наконец закончилось, около 18.30. Схватив черный мешок с немногими оставленными мне вещами, я пошел за двумя тюремщиками по длинному коридору. Уловив запах несвежей капусты, какой обычно шел из кухонь в школе 'Барнард-Касл', я угадал, что они ведут меня в столовую.
– Возьми себе какой-нибудь жратвы, – приказал тюремщик, когда мы вошли в помещение, заставленное столами и скамьями. Человек десять заключенных уже ели с металлических подносов. В столовой царила тишина, прерываемая изредка ворчливой просьбой дать соль или добавки пищи. Я встал в очередь за рисом, мясной похлебкой и куском белого хлеба, смазанного маслом, сел со своим подносом за стол. Итальянец все еще прижимал к себе газету, внимательно изучая этот несъедобный обед. Рядом с ним одетый в безупречный новый костюм нигериец читал Библию, шевеля губами при каждом слове. В углу выделялся своим видом модно одетый пожилой мужчина, на вид ему было далеко за 60. По сердитому выражению его лица можно было угадать, что он категорически не согласен с вынесенным ему приговором. Ближе всех ко мне сидел наркоман, который показал себя трусом в комнате ожидания. Он слегка улыбнулся:
– Бычка нет? – спросил он хриплым голосом.
– Извини, не курю, – тихо ответил я, не желая нарушать тишину.
– Счастливый, ублюдок, – ответил он. – В тюрьме гораздо легче тем, кто не курит. И особенно если ты не употребляешь травку. – Он слегка хохотнул, но тут у него начался спазм, и какое-то мгновение я думал, что он может отдать концы.
– Томлинсон, иди сюда, – прокричал от входной двери тюремщик с татуировкой. Я встал и подошел к нему, оставив поднос на столе. – Поскольку тебя записали в книгу, мы должны тебе надевать наручники, когда поведем вниз, во флигель. – Опытным движением он схватил мою кисть и надел наручник на мою и свою руку, а другой огромный бородатый тюремщик проделал то же самое с другой рукой. Когда они вывели меня во двор, на сырой воздух туманного лондонского вечера, чтобы пройти небольшое расстояние до соседнего здания, я хотел было спросить, о какой 'книге' шла речь, но потом решил промолчать. Когда мы проходили мимо забора в 20 футов высотой с колючей проволокой, освещенного гнетущим желтым светом ламп, стражи, очевидно, угадали мои мысли.
– Сожалеем, но мы должны так действовать. Ты на заметке в книге. Понимаешь, что это значит?
– Нет, – ответил я, предполагая, что это что-то плохое.
– Ну это значит, начальник решил, что ты заключенный категории А, в отличие от категорий В, С и Д, то есть что ты являешься крайне опасным для государства.
Что до меня, то немного смешно относить такого парня, как ты, к А-категории, – объяснил татуированный.
– Но, черт возьми, кто нас спрашивает? – сказал борода со смешком.
Камеры во флигеле 'С' размещались на трех лестничных площадках вокруг центрального атриума, были огорожены металлической сеткой на каждом этаже, чтобы не допустить убийств или самоубийств. Меня приписали к камере 32. Краска на ступенях недавно подновленного корпуса была еще яркой.
– Устраивайся как дома, – пошутили тюремщики, снимая с меня наручники. – Тебе повезло, что ты в книге, хоть не надо будет соседствовать с какой-нибудь швалью.
Дверь захлопнулась, и я остался в одиночестве. Мой новый дом был маленьким, одиннадцать на семь футов с двумя нарами около одной стены, зарешеченным окном с видом на внутренний двор, куда выводят на прогулку, умывальником и открытым туалетом у другой стены.
Я устроился как можно удобнее. Распаковал белье и книги, которые мне разрешили оставить, сложив все в маленький настенный шкаф. Пластиковые нож, вилка и ложка, выданные мне в приемной, отправились на подоконник. На полу были окурки, которые я убрал с помощью швабры и бросил в ведро в углу. Затем я впервые за три дня помылся и приготовил постель на верхних нарах, постелив чистое, хотя и ветхое белье. После трех ночей в камере в полиции простыни и подушка показались мне блаженной роскошью, и я хорошо спал.
Нас отперли в 9 часов утра на следующий день. Не зная, что делать, я несколько минут наблюдал через приоткрытую дверь. Другие заключенные толпой спешили по металлической лестнице на первый этаж, к кухне. Я присоединился к ним и поспешил встать в очередь за горячим завтраком, который подавался на металлическом блюде. Завтрак мы забирали к себе в камеру и там съедали. Остальную часть дня я старался, как только мог, разобраться в массе рутинных правил. Никто не объяснил мне мириады мелких особенностей тюремной жизни и тюремный жаргон. Надо было наблюдать и учиться. В 10 утра двери снова открыли для дневных упражнений, одночасовой прогулки по двору, в который выходили окна моей камеры. За время прогулки у меня была возможность понаблюдать за другими заключенными, как они шатались по двору без дела маленькими группами или прислонялись к окружающему двор забору, чтобы выкурить самокрутку. Одни смеялись и шутили, другие выглядели мрачными и подавленными. Кое-кто из заключенных слышал по радио, что меня посадили в Брикстон и подходил ко мне поговорить. Никто не верил, что меня арестовали за книгу.
– Проклятая свобода, вот что, – откомментировал один лысый, похожий на кокни, руки его были в ужасных шрамах от попыток покончить с собой.
В течение дня я подхватил некоторые тюремные словечки. Я узнал, что слово 'ассоциация' означало ежедневный свободный час, когда нам разрешалось выйти из камеры, принять душ, посмотреть телевизор или просто поболтать с другими заключенными. 'Столовка' означало не столовую, как в армии, а раз в неделю разрешение покупать фрукты, сладости или табак в тюремном магазинчике. Чтобы перейти на другой этаж, полагалось спросить разрешения у тюремщика, сторожившего мой этаж, это был веселый индус, курящий сигары, от него всегда пахло виски. Я обнаружил, что разрешалось посещать разные мастерские и курсы в течение двух часов в день. Я записался в музыкальный кружок, и мне стало казаться, что судьба моя не такая уж тяжелая.
Однако власти думали иначе. В тот день во время вечерней 'ассоциации' за мной пришли два тюремщика и препроводили меня в кабинет начальника этого корпуса на первом этаже. Стражи стояли за моей спиной, а начальник, угрюмый шотландец, пренебрежительно обратился ко мне, сидя за тяжелым металлическим столом.
– Томлинсон, как вам известно, мы записали вас в категорию А. Если министерство внутренних дел утвердит это решение, тогда придется вас перевести из Брикстонской тюрьмы, так как у нас нет условий для содержания таких осужденных, как вы.
На следующее утро, в среду, 5 ноября, мое положение как заключенного категории А подтвердилось. Два тюремщика зашли ко мне в камеру, раздели меня и обыскали, приказали переодеться в дорожную тюремную одежду и надели наручники.
– Куда меня поведут? – спросил я.
– Мы не можем вам этого сказать, а если скажем, то мы должны будем вас прикончить.
Я принудил себя улыбнуться их шутке, мне такие шутки пришлось выслушивать еще не раз.
Я просидел два долгих часа в приемной, пока наконец не открылась дверь и мой эскорт не приказал мне встать, чтобы поправить наручники.
– Извиняемся за задержку, была проблема с вертолетом эскорта, – объяснил один из них. Я подумал, что он пошутил, но позднее узнал, что вертолет эскорта – нормальное сопровождение для всех преступников категории А при их перевозках. Меня вывели в серый осенний день к ожидающему тюремному фургону HO, а не Группы-4.
– Залезай, – приказал тюремщик, подтолкнув меня на ступенях в одну из маленьких ячеек, где с трудом можно было сесть. Когда убедились, что я надежно устроен, мою кисть освободили и дверь быстро закрыли на засов. Через несколько минут мотор фургона заработал, и мы поехали. Хотя крошечное окошко было затемнено и бронировано, я заметил, что мы по южной кольцевой дороге повернули на восток, но постепенно я потерял ориентировку, поскольку мы ехали по незнакомым мне местам восточного Лондона.
Глава 13. Тюрьма строгого режима
