заднюю дверь. Он запер за ним дверцу, подошел ко мне и сказал:
— Это ваша теща, верно?
— Точно.
— Последите за дедом. Ему нужна ваша помощь.
— Вы думаете, что она умрет?
Санитар поднял руку:
— Я не говорю, что будет жить, и не говорю, что умрет. Но всегда помогает, если у пациента есть воля к жизни, а у нее явно ее совершенно нет. Дело идет и ее дочери, не знаю точно. Наверно, о вашей жене, нет?
— О моей бывшей жене. Она умерла месяц назад.
— Мне неприятно, — сказал санитар. — Плохой год для вас, верно?
20
Когда мы ехали в графство Дракут, на встречу со старым Дугласом Эвелитом, лило как из ведра. Небо было покрыто непроницаемой серостью, напоминающей тряпку из мокрой фланели, а дождь лил и лил, как будто никогда не собирался переставать, как будто в Массачусетсе никогда не засветило бы уже солнца.
Мы ехали втроем на моей машине — я, Эдвард и Форрест. Джимми Карлсен тоже хотел выбраться с нами, но его мать в последнюю секунду потребовала, чтобы он ехал в Кэмбридж и съел воскресный ленч со своими кузенами из Аризоны.
— Мать Джимми из тех мегер, которые всегда обязаны настоять на своем,
— объяснил Форрест, когда мы уже отправились в путь.
— Каждая мать такова, — ответил Эдвард, и я с жалостью и сочувствием подумал о Констанс Бедфорд. Уолтер позвонил мне утром и сказал, что Констанс все еще находится в отделении интенсивной терапии и что врачи из Грейнитхед очень сдержанно оценивают ее шанс выжить. «Серьезные физические повреждения и психический шок», так звучал диагноз.
Пока я еще не рассказал Эдварду и Форресту об ужасных событиях прошедшей ночи. Я хотел сам сначала их обдумать, прежде чем начну о них дискутировать, особенно с кем-то, кто настроен так скептически, как Эдвард. Я собирался рассказать им все раньше или позже, но сейчас я просто не мог сосредоточиться. Глазами души я видел напирающих призраков, открытые гробы и потрескавшиеся глазные яблоки. Я ничего из всего этого не понимал и не хотел в этом насильно отчитываться, чтобы не создать для себя еще большего замешательства в мозгах. Это было значительно больше, чем «погребальная истерия» доктора Розена. Это был иной мир, иной род существования, слишком могущественный и таинственный для способностей и возможностей врачей и психиатров. Если я хотел как-то помочь Джейн, Нейлу Манци или этим искупляющим душам, которые преследовали меня прошедшей ночью, я должен был подробно познакомиться с этим иным миром, откидывая всякие предубеждения и готовые выводы.
В
Эти слова утвердили меня в более ранней версии, что смертельные случаи в Грейнитхед имели сверхъестественный характер, что это умершие вызывали к себе живых — что это был какой-то спиритический сеанс наоборот, с трагическими, нередко ужасными последствиями.
— По крайней мере теперь я знал только одно: что сам я неприкосновенен, что я защищен моим еле не родившимся сыном. Может, не от всей мощи того, что лежало на дне в трюме «Дэвида Дарка», но наверняка от Джейн.
Сидя за рулем, я чувствовал нарастающую горечь; горечь и усталость. Охваченный ужасающей депрессией, я повторял себе, что я совершенно бессилен, что я не могу сделать ничего, чтобы обеспечить покой душе Джейн. Хотя я и отчаивался после ее смерти, намного худшим было сознание, что ее душа все еще заключена в эту ужасную бездну среди призраков скелетов и гниющих трупов. Боль стала более мучительной, а беспомощность и отчаяние еще усилили старое чувство потери.
Я слушал Брамса по автомобильному магнитофону, чтобы успокоиться, и болтал с Эдвардом и Форрестом о Джилли Мак-Кормик, о музыке, о корпусе «Дэвида Дарка»… и снова о Джилли Мак-Кормик.
— Она к тебе неравнодушна? — спросил Эдвард, когда мы выезжали в пригороды Берлингтона.
— Это кто, Джилли?
— А кто же еще?
— Не знаю, — ответил я. Мне кажется, что между нами есть какая-то симпатия.
— Ты слышал, — завопил Форрест. — Между нами есть какая-то симпатия. Так говорит образованный тип вместо: «Мы только друзья».
Эдвард снял очки и протер их мятым платком.
— Восхищаюсь твоим темпом, Джон. Ты действительно прешь к цели, как «Шерман», когда чего-то хочешь.
— Она очень привлекательная девушка, — ответил я.
— Это точно, — согласился Эдвард. Казалось, что я почувствовал в его голосе нотку ревности.
Форрест склонился с заднего сиденья вперед и слегка похлопал Эдварда по плечу.
— Не переживай, — обратился он ко мне, — Эдвард влюбился в Джилли с первого же взгляда.
В Берлингтоне мы свернули вправо с шоссе номер 95 и поехали на северо-восток по шоссе номер 93. Автомобиль, разбрызгивая лужи воды, пересекал их. «Дворники» протестовали неустанным писком резины, скользящей по стеклу, а на боковых окнах дрожали капли дождя, как будто упорные, не дающие себя прогнать воспоминания.
— Знаете, — провозгласил Эдвард, — что Брамс играл на фортепиано в танцклассах и в портовых забегаловках.
— Это еще ничего, — ответил Форрест. — Прокофьев ведь даже готовил «сукиаки».
— А какую это связь имеет с Брамсом, ко всем чертям? — закипятился Эдвард.
— Ради Бога, заткнитесь оба, — заревел я. — Я сегодня не в настроении для академических споров.
Оба послушно заткнулись, и с минуту мы молча ехали под дождем в сторону графства Дракут. Потом Эдвард заявил:
— Так это правда? С этим «сукиаки»?
— Конечно, — подтвердил Форрест. — Он научился этому в Японии. Но в то же время он так никогда и не полюбил «суши». Заявлял, сто после «суши» его постоянно тянет сочинять в такт.
Мы добрались до Тьюксбери через пару минут после двенадцати. Эдвард уверил нас, что он великолепно помнит дорогу к дому Эвелита. Но тем не менее в последующие десять минут мы ездили кругами вокруг лужайки, разыскивая главные ворота. У ограждения стоял пожилой мужчина в длинном, до пят, непромокаемом плаще с капюшоном и хмуро приглядывался к нам, когда мы проезжали мимо него в третий раз.
Я съехал на край дороги и остановил машину.
— Крайне извиняюсь, но не подскажете, как нам доехать до дома под названием Биллингтон?
Мужчина подошел к нам ближе и вперил в нас свой строгий взгляд, как будто деревенский коп, вынюхивающий, не хиппи ли мы, и не страховые ли мы агенты из большого города.
