Не потому, что был кровожаден. Он мстил за то, что сам был наказан судьбой. Сейчас ты начнешь извиваться, как прикованный к скале Прометей.
Император жестом удалил стражу и произнес:
– Ты играл в театре Бальба мим о пекарях?
– Да, – ответил голос, силившийся быть твердым.
– Ты играл героя из народа, как я слышал: посмотрим, что ты за герой.
Всякий скажет, что актер – это ничтожество.
Взгляд Фабия метнулся в сторону. Долго ли я выдержу? Много ли удастся снести и не унизить себя? На чем сосредоточиться, чтобы превозмочь боль, которая его ждет? Он старался избежать императорского взгляда.
– Зрители хотят, чтобы у нас каждый день было новое лицо. – Он пожал плечами. – Поэтому в конце концов у нас не остается никакого…
Во взгляде императора было презрение. Змея. Скользкая змея. Хочет найти щель, в которую можно уползти.
Под сросшимися бровями Тиберия сверкнули жесткие глаза.
– Кто сочинил этот фарс?
– Я.
– Ты, – тихо и угрожающе произнес император. – Мне не сказали, что ты к тому же еще и поэт.
– Убогий рифмоплет, господин, жалкий невежда.
– Которому нравится выбирать высокие мишени для шуток, – перебил император. – В чем там было дело?
Фабий напряг внимание:
– Твои доверенные, конечно, рассказали тебе…
– Отвечай!
– Речь шла о пекарях и эдиле.
– Аллегория?
– Кое-кому, возможно, почудилось сходство с римскими сенаторами…
– А тебе? Только не лги!
'Лгать я не буду', – подумал Фабий и сказал:
– Тоже.
– Откровенно. А что тебе не нравится в сенаторах?
Фабий заколебался. Как это сказать? Он и сам толком не знает. Всем его зрителям что-то в них не нравится. Он ответил:
– Что мне в них не нравится? Об этом говорится в пьесе, мой господин.
Господа в сенате решат: повысим цену на хлеб на три асса. Богатый пекарь сдерет эти три асса с пекаря победнее, тот – с нас, а мы? У нас не хватает на хлеб. Откуда это пошло? Сверху…
На прыщавом лице Тиберия появилась легкая улыбка. Смотри-ка, ничтожный гистрион. Ничего не значит для истории, а понимает игру этих ворюг. Ворюг, надевших личину добродетели, а ведь они могут раздавить этого червя. И он решается говорить правду не только десяткам тысяч зрителей, но и ему, императору. Тиберий знает цену правды. Он знает, что это дорогой товар, который даже владыка мира не сможет купить ни за какие сокровища. Все и всегда ему лгали. А этот человек не боится говорить то, что думает.
Императору пришло в голову, что происшедшее в театре Бальба подрывает общий порядок. но злорадство по отношению к торговцам-сенаторам взяло верх над государственной осмотрительностью. Он без гнева проговорил:
– Ты бунтовщик, Фабий Скавр! Ты слишком далеко зашел.
Император не сказал вслух, что ему приятно, как актер заклеймил его противников, и неожиданно добавил:
– Скажи, а почему ты не изобразил и меня?
Фабий сделался иссиня-бледным. Этого вопроса он не ждал. Плечи его ссутулились, он пытался собраться с силами. Как, как, о боги. выскользнуть из этой ловушки. Но все равно, возврата нет. Он выпрямился, но подсознательный страх все же вынудил его уклониться от прямого ответа:
– В Риме еще много людей, которые не знают, по чьей вине беднеют бедные и богатеют богатые. Многие даже и не подозревают, что должности продаются, что повсюду берут взятки…
– Так, так, – нетерпеливо перебил его Тиберий, – но ответь на вопрос, который я тебе задал! Почему ты не изобразил и меня?
Фабий чувствовал, как холодеет у него сердце. Холод разлился по телу.
Он был здесь один со своим страхом. Если бы не были связаны руки, можно было бы убежать. Ах, смешно. Далеко бы он убежал? Уклониться невозможно.
Надо отвечать. Он повернул голову к домашнему алтарю и, не глядя на императора, тихо сказал:
