'Нет, досточтимые отцы сенаторы, я всего лишь слуга своего народа!'
– Замечательно! – выдохнул Луций.
Лицо Сенеки омрачилось. Возбуждение прошло, он спокойно смотрел на мокрые блестящие листья. Потом медленно сказал:
– Да. Замечательно. Даже слишком замечательно. Невероятно. Это почти недоступно человеку. Может быть, только герой может…
Они молча сидели друг против друга, но смотрели в сад. Молодой и свежей была зелень. Почки на платанах раскрывались навстречу дождю, из них выглядывали бледные листочки. Капли разбивались о гладь воды в фонтане, трепетали на щеках бронзовой нереиды и казались слезами.Сенека закашлялся. Он кашлял сухо. долго, как кашляют астматики.
Наконец кашель кончился, он отдышался, потом заговорил. Тихо, как будто издали, доносились до Луция его слова:
– Ты мой ученик, мальчик. Я еще не стар, и свойственная старости сентиментальность мне чужда. Тем не менее мне хочется поверить кому-то свои мысли. Дома, ты знаешь, я одинок. Могу ли я поверить их тебе?
– Это большая честь для меня, Сенека, – искренне сказал Луций. – И я дорожу ею.
– Так вот, я думаю об этом с самого утра. Почему император делает все это. До недавних пор изъеденный пороками, жестокий и тщеславный мальчишка. Невежественный, это о нем говорил еще Тиберий. Тиберий, несмотря на все свои недостатки, был личностью; Гай в сравнении с ним всего лишь проказливый сорванец. А теперь эта речь, и более того – дела!
Меня мучает вопрос: почему он таков?
Дождь прекратился. Капли сползали по животу нереиды на ее нежные ножки.
– Эта перемена? Перелом в человеке? Скрывал ли он раньше свои добрые качества или теперь скрывает дурные?
Луций озадаченно посмотрел на учителя. Сенека продолжал:
– Может быть, тогда это было обыкновенное юношеское упрямство? Может быть, теперь это истинная доброта сердца, которую породило сознание ответственности за огромную державу, отданную ему в руки? Он дозволяет прелюбодеяние! Для себя? Разумеется. В этих вещах он никогда не имел власти над собой. Как же он будет властвовать над миром?
Луций подумал о вчерашней попойке, ему вспомнился холодный блеск зеленоватых глаз, в которых была жажда наслаждений, похвал и лести. На миг он заколебался. Но только на миг. Нет, нет. Ведь император сказал: 'Все свободы республики и весь блеск принципата!'
– Ну хорошо, возобновятся гладиаторские игры. Что это, честолюбивое стремление затмить старого императора? Желание понравиться народу?
Возможно, он сам хочет смотреть, как песок арены впитывает человеческую кровь? Почему он делает все это? – Сенека говорил тихо, будто про себя.
Он помолчал, потом, наклонившись к Луцию, прошептал:
– В сенате позади меня сидел Секстилий. Ты знаешь его. Человек серьезный, справедливый. После речи императора он сказал мне на ухо: 'Не кажется ли тебе, что мы только что слушали лицемера?'
Луций вскочил. И возбужденно заговорил, словно желая заглушить в себе что-то:
– Нет-нет! Нет, Сенека! Подло судит Секстилий. Он несправедлив, как он может говорить такое.
Сенека выпрямился, плотнее закутался в окаймленную пурпуром тогу и произнес:
– И я того же мнения, что ты, Луций. Впрочем, время проверит слова поступками и измерит постоянство начинаний.
Он вдруг перешел на другую тему:
– Я слыхал, что император назначил тебя членом своего совета. Это большое отличие для человека твоих лет. Но это и большая ответственность, Луций.
До сих пор Луций имел опору в отце. Теперь он впервые почувствовал себя самостоятельным человеком, хозяином своих решений. Чувство прежней зависимости от отца оттеснила самонадеянность. Жажда, горячая жажда быть таким же значительным лицом, каким был отец, подчинила все его помыслы. Он с достоинством произнес:
– Я знаю. И буду помнить об этом.
Сенека понял. Он обнял молодого человека за плечи:
– У самоуверенности два лица. Держись же истинного. мальчик. И тогда твоя самоуверенность будет твоей совестью. А если тебе потребуется совет, что ж, я всегда буду рад…
– Спасибо. Но может быть, и не потребуется…
Сенека улыбнулся.
– Я знаю, о чем ты думаешь, Луций. Я – дитя Фортуны, все мне удается, все боги на моей стороне, если я возношусь все выше и выше за колесницей Гелиоса…
Луций вытаращил глаза. Боги, этот человек видит меня насквозь. И осуждает?
Но философ улыбался дружески и, проходя с Луцием по атрию, глубоко поклонился изображению Сервия.
– И честолюбие имеет два лица, милый. Лучше то, которое делает упор на честь. Прощай, мой Луций!
