Наконец, почти уже в темноте, Сократ привел учеников к Лете, реке забвения. Тела спящих и бодрствующих валяются по всей улочке. Среди них попадаются и мертвецы. Но больше всего – пьяных, ибо вино дарит забвение.
– Войду к фараону, царю египетскому, и даже не поклонюсь ему, слышите – не поклонюсь… – бормочет пьяный.
А другой, расчесывая лишай:
– Ох, как хорошо здесь, только вот крысы бегают у меня по лицу какие-то мокрые, ну, зато охлаждают…
– Вот бы поймать их да съесть…
– Принеси козла в жертву Пану, как полагается в праздник…
– Господин! – Молодой женский голос из хижины. – Купи меня на время! Всего за пять драхм…
Этот возглас словно разбудил улицу. Где-то забренчали на кифаре, кто-то запел печальную песню.
Сразу зашевелилось множество людей, стараясь перекричать друг друга, высыпали на улицу женщины – молодые, немолодые, старые…
– Я голодная, купи меня, господин!
– Нет, меня – она вчера ела! И я – моложе! – Женщина кинулась к Антисфену. – Ты, конечно, не богач, но пять-то драхм дашь мне…
– Не хочу! Не дам! – брезгливо отшатнулся тот.
Из хижины выскочил мужчина.
– Почему ты ее не хочешь, господин? Это моя жена… Знает толк в этом самом… Купи ее! У нас четверо детей… Она тебе и за четыре драхмы даст – по драхме на ребенка… Смилуйся!
К Платону, словно лунатик, приблизилась молодая девушка, вдохнула благовония, которыми сбрызнута его хламида:
– Ах, как пахнет… Так, давно когда-то, пахло от моего пеплоса… Возьми меня, пригожий юноша, возьми на часок. Пойдем со мной. Я зажгу светильник, и ты увидишь, как я красива… Сладко буду любить тебя! – Она перешла на шепот. – И – даром! Ничего не хочу за это! Хочу забыться!
Она крепко обняла Платона худенькими руками, светившимися в темноте. Он вырвался, кинулся к Сократу:
– Зевсом заклинаю тебя, учитель, пойдем, прошу, уйдем отсюда!
Спотыкаясь в темноте, они выбрались из Тартара – и открылось их взору мраморное чудо, белоснежный Акрополь, а над ним – яркий диск луны.
Под стеной роскошного дома Анита, в тени, расположилась кучка людей без работы. Эти недобровольные лентяи, пиявками присосавшиеся к городу, коротают время, играя в кости, в щелчки, обмениваясь грубыми шутками, вспоминая о доме и ругая обстоятельства.
Неподалеку от них, на самом солнцепеке, стоит Сократ, погруженный в думы. На него посматривают с удивлением и тревогой. Кто это? Чего ему надо? Голодранец какой-то – гиматий засален, ноги босы… Дурак – в такое время дня торчит на солнце с непокрытой башкой…
Молодой мужчина из тех, кто сидел в кучке, глянул, высоко ли солнце, – поднялся и зашагал к центру города.
– Ты куда, Кирон?
– Работать. Взяли меня – амбар строить.
– Видали! Его-то приняли, клянусь Деметрой и Корой! А почему – его? Почему не меня? Ну как же. Молодой, сильный. Нас-то, кто постарше, небось не берут. Хоть ложись да помирай!
– Молчи! Тебе похлебку выдают?
– Плевал я на эту бурду! Обещали златые горы, а на поверку – шиш.
– Чего ты удивляешься, – урезонивает один изгнанник из оливового и виноградного рая другого изгнанника. – Много тут нашего брата.
– А вот и буду удивляться! Четвертый год у кормила народолюбцы, а для нас и пальцем не пошевелили. Зато языком трепать горазды. Все-то у них свобода да свобода. Только – для кого? – Бедняк погрозил кулаком дому Анита. – Погоди, болтун! Тряхну я свободно твой кошель, который тебе рабы наполняют!
– Ладно, не хвались, лучше за костями следи, – оборвал его игрок, недовольный тем, что прервали игру; он потряс стаканчик и выбросил кости. – Тройка, двойка, четверка! Девять у меня. Знаешь, как было в Коринфе, губошлеп? И в Аргосе тоже. Голодные бросились на богачей, поубивали их, и все дело.
– А какой им от этого вышел прок – небось молчишь! Ничего они не выиграли, а только головами поплатились.
– Клянусь копытами всех сатиров, этот чудак на солнце портит мне кровь! – вскричал Бирон. – Эй ты! Чего это ты бросил якорь на самом припеке? Чего торчишь, как столб у дороги?
Сократ услышал, двинулся к ним.
– Иди, иди к нам, кум! Сдается, ты в таком же положении, что и мы, верно?
Сократ подошел, поздоровался. Его внимательно разглядывали. Босой. Ветхий плащ. Нет, их одежда из лучшей ткани, осталась от лучших времен, и на ногах кожаные сандалии.
– Право, тебе, кажется, еще хуже приходится, чем нам!
– Ну и тряпье на тебе! И босиком ходишь?
