или вам, присяжным?
Рассмотрим же вместе несколько крошек, по нечаянности просыпанных моими обвинителями и потому оставшихся для меня. Рассмотрим и то – да простят они мне слово правды, – где они напутали.
Сократ шагнул ближе к краю возвышения и раскинул руки:
– Ведь я – и в этом никто мне не откажет, – я простой человек, ничем не выдающийся, и неуместно Мелету сравнивать такого, как я, со столь славным мужем, как Гомер. В богах, изображенных Гомером, куда больше кипучей жизни, чем во многих земнородных. Эти боги полны человеческих чувств и страстей. Поэтому Мелет ошибается: не я сочинил все эти давние предания о богах, признанных нашим государством. Не я изобретатель сочных любовных историй о них. Я только любознателен, любопытен, я только рассуждаю и беседую обо всем этом с людьми. Разве не интересный предмет для разговора? Разве не видел я, как вы все оживились, едва я упомянул об этом единым словечком? Да, я подсчитывал, скольких смертных женщин осчастливил Зевс своей благосклонностью. Считал, сколько есть Афродит и Афин. Уже в этом подсчете кроется некая божественная сласть, которую, к сожалению, не испытывает Мелет. Вы все умеете считать, многие – лучше меня. И эти многие знают, что я так и не досчитался до окончательного числа в этом Эротовом круге богов. За что же осуждать счетчика? Он ведь только считает. Однако я с изумлением вижу, что Мелет осуждает не только Гомера, но и самого Зевса Громовержца – за то, что он недостаточно целомудрен и сдержан…
Пригоршни смешков со всех сторон. Но Сократ, ни на что не обращая внимания, невозмутимо говорит дальше:
– И через меня, сухого счетчика, Мелет укоряет богиню Афину – зачем она является в стольких обличьях, в стольких уделах…
Смех усилился. Мелет побагровел от злости. Крикнул:
– Как можешь ты шутить?!
– Клянусь псом, я не шучу! – возразил Сократ. – Я только наслаждаюсь богатством нашего богословия. Мои обвинители сказали, что я люблю Демокрита, самого веселого из философов. Люблю. Его труд «О добром расположении духа» – мое любимое чтение. Когда на пиру человек потягивает с друзьями вино и развлекается, глядя на фокусника, ему не нужно напрягать волю, чтоб сохранить доброе расположение духа – оно держится само. Демокрит же советует – и я с ним согласен – сохранять доброе расположение духа даже в самые тяжкие часы жизни. Никто из вас, конечно, не собирается убеждать меня, будто я тут пью хиосское вино и радую свой взор ловкостью фокусников. Вы все, несомненно, согласны в том, что клепсидра отсчитывает довольно горькие капли моей жизни, и если есть здесь среди нас фокусники, то им, по всей вероятности, и в голову не приходит меня увеселять. Посему простите мне, что я не призываю на помощь богов, как то делал Мелет, не роняю крокодиловы слезы, как Ликон, и не прибегаю к начальственным окрикам, как Анит… В шум, поднявшийся после этих слов, он бросил:
– Однако не отклонились ли мы малость?..
Ощущение внутреннего жара у Сократа усиливалось; усиливалось и ощущение внешнего жара. Зной становился тяжким ему. Он глянул на солнце, поднимавшееся к зениту. Что это? Неужели и ты, милый брат, сегодня недобр ко мне? Сократ стер пот со лба. Мелочь. Простое движение руки. Но близких его, никогда не видевших у него такого жеста, он напугал.
– Знаю, я больше понравился бы обвинителям – и, быть может, тем из присяжных, которые, сидя здесь, вспоминают, как я когда-то наступил им на любимую мозоль, превратившуюся ныне, спустя годы, когда они увидели меня здесь в роли слабейшего, в болячку, сочащуюся сукровицей, – я больше понравился бы им, если б попричитал над собой. Если б привел жену, чтобы она плачем и мольбами смягчила вас, если б я тут, при стольких свидетелях, поклялся – хотя бы этим своим псом, – что не буду больше шататься по агоре, по гимнасиям, рынкам, не буду ни с кем больше беседовать. Милый мой Мелет и вы, Ликон и Анит, – этого от меня уже до вас требовали другие. Не сердитесь на меня за правду, но этими другими были Критий и Хармид – они даже, когда я не подчинился им, издали закон, запрещающий мне разговаривать с молодыми людьми и обучать их искусству риторики.
Сильное движение в рядах.
А Сократ неудержимо продолжает:
– Случайно ли такое совпадение между проклинаемыми убийцами афинян и вами тремя, или оно отражает некую более глубокую связь?..
– Протестую! – вскочил Анит, побагровев до синевы. – Такие нападки недопустимы! Требую, чтоб архонт…
– Требую, чтобы архонт не позволял Аниту говорить во время, отведенное для меня, – громко и твердо перебил его Сократ, затем повернулся к Аниту. – В чем же тут нападки? В том ли, что я вспоминаю недавние события и по старой привычке рассуждаю вслух? Кого это задевает? И почему?
– Требую, чтоб архонт… – снова начал было Анит.
– Поздно спохватился, Анит, теперь пять сотен афинян слышат и еще услышат то, что тебе хотелось бы скрыть от них. Спроси самого себя, и Мелета, и Ликона – зачем были вы столь неосмотрительны и заставили меня говорить публично?
Анит бросился к столу судей, но архонт остановил его движением руки:
– Прости, Анит. Но по закону право говорить имеет теперь только обвиняемый.
Анит в ярости закусил губу. Он прав, этот демонический старик! Я сам вытащил его сюда! Я дурак! Но погоди – последнее слово за мной…
– Я должен вернуться к Мелету, – продолжал Сократ. – Он сказал, что видит меня как бы двухголовым и что одними устами я говорю – верю в богов, другими – не верю.
Пойдем по порядку. Да, я оставил резец скульптора, но я-то все-таки, пожалуй, лучше знаю, по какой причине. Еще молодым человеком был я одержим мыслью – формовать и лепить вместо недвижных тел души живых людей. Мне так хотелось, чтобы среди мраморной красоты Афин жили люди, такие же прекрасные, благородные и высокие духом. Как видно, опасная одержимость, правда? Какая ребячливость! Ведь если бы я столько же трудился над изваяниями, сколько давал себе труда с людьми, я мог бы стать преуспевающим скульптором, мог бы жить в покое, пользуясь уважением и авторитетом, и не мучил бы ни Ксантиппу мою, ни себя, ни вас, афиняне. Но жило во мне неотвязное чувство, жалило меня подобно скорпиону – чувство, что греки, у которых есть свои Фидий и Мирон, нуждаются и в своем Сократе…
