Афин, и друзей, и последователей, и семьи – и даже в интересах памяти о себе…
Никто не ответил; снаружи, перед тюрьмой, поднялся шум.
– Слышите? – сказал Сократ. – Люди роятся вокруг меня, как пчелы вокруг своей матки. Я останусь в чести у афинян. И тогда проникну не только в тот фессалийский город, который выбрал для меня ты, мой любезный Критон, но и во многие иные города, о которых я даже не знаю, где они или где они когда-нибудь возникнут. А это разве малая радость для меня?
Он замолчал. Шум снаружи усиливался, близился. Тюремщик отпер дверь – вошли Ксантиппа с Лампроклом.
Мужчины встали. Сократ двинулся навстречу жене и подвел ее к самому ложу. Ксантиппа села. Она сидела, прямая, с исхудавшим лицом, с покрасневшими веками, ее блестящие черные волосы были свернуты в тяжелый узел. Даже в скорби она хранила достоинство. Что-то возвышенное было во всем ее облике.
Критон от имени всех спросил – не выйти ли им.
– Нет, нет, останьтесь с нами! – Прядка волос выбилась у Ксантиппы из прически, Сократ бережно засунул ее на место. – Правда же, лошадка моя, пускай остаются?
Ксантиппа затрепетала, ощутив прикосновение его руки, уловив нежность в его голосе, но сердито начала:
– Нужно тебе было все это! Ни у кого в голове не укладывается… – Ей удалось остановить поток горьких слов. Приказала Лампроклу проститься с отцом и возвращаться домой.
Сократ усадил сына рядом с собой и просил его заботиться о матери.
– И будь ласков с мамой. Ты ведь помнишь еще, что я тебе говорил недавно, как должен хороший сын относиться к матери!
В мыслях Лампрокла тотчас возникло возражение – мол, ни одна мать так не строга к сыну, как его, – но он не решился высказать это здесь. Просто молча кивнул.
Сократ расцеловал сына.
– Ну вот, а теперь беги, мальчик, и постарайся жить хорошо!
Горе Лампрокла прорвалось.
– Отец! – в отчаянии вскричал он.
– Ну что ты, что ты. – Отец погладил его по голове. – Ничего дурного со мной не случится, не бойся. Я останусь с вами, а больше всего – с тобой. Чем старше будешь становиться, тем лучше расслышишь, о чем я тебе когда толковал.
Уткнув лицо в сгиб локтя, юноша выбежал вон. Когда дверь за ним закрылась, Ксантиппа заплакала.
– Не плачь! Не плачь, лошадка моя… Так лучше для меня. И для тебя так будет лучше, да, да, вот увидишь – ты сама скоро поймешь, и все те, у кого сейчас это не укладывается в голове. Давай-ка… – Он помог ей встать. – Дай обниму тебя напоследок. Мы ведь любим друг друга. Я знаю, – он мягко улыбнулся, – тебе приносило облегчение, когда ты ворчала на меня. И знаешь, я ведь с удовольствием слушал твою воркотню…
Он прижал к себе жену, поцеловал.
– Ты не должен был допускать этого! Все – только не это! – Ксантиппу душили рыдания. Она спрятала лицо на груди Сократа.
А он все гладил ее по голове, шутил:
– Вот подожди – встретимся в Элисии, там я тебя за все вознагражу…
– Недолго ты будешь там без меня – я очень больна…
– Когда кончится этот день, ты успокоишься. Выздоровеешь. И не забывайте с Лампроклом ухаживать за моим виноградником в Гуди. Дорогая, сейчас ты тоже иди домой…
Она вздрогнула:
– Нет! Я останусь с тобой!
– Нет, нет. Иди домой. И не плачь. Обо мне уже хорошо позаботились. И о тебе тоже – верно, Критон? Так что иди – нам обоим будет легче. Аполлодор проводит тебя.
Аполлодор взял ее за руку; она не противилась, сраженная скорбью и плачем. Сократ довел ее до двери.
– Благодарю тебя, за все тебя благодарю, моя лошадка…
Ксантиппа круто обернулась к нему, вынула из узелка чистый хитон, подала:
– Вот…
Мирто пошла нарвать цветов – весь садик зарос ими. Какой же цветок больше всего порадует Сократа? В углу, между мраморных глыб, нашла большой желтый златоцвет. Золотое сияющее око, золотое солнышко…
Нагнулась было сорвать, да выпрямилась. Нет. Еще не сейчас. А то увянет. Пойду туда перед самым закатом.
Милый мой, дорогой, хочу проститься с тобою последней…
Солнце спустилось ниже. Два служителя архонта пришли, сказали – пора приготовиться. Увели Сократа в соседнее помещение – омыться.
Ужас объял друзей. Плач Аполлодора проникал через стену.
