голода, сколько наслушался причитаний, плача! Просто утонуть можно… Надо же чему-то и радоваться, и смеяться! Так неужто мне еще и в камне высекать разные ужасы?
Селена разглядела Коринну со всех сторон и вся засияла розовато-золотистым светом.
Сократ, восхищенный, любовался девушкой.
– Благодарю тебя, Селена! Ты светишь великолепно. И я теперь рассмотрю мою милую глазами скульптора…
– Постой! Что ты делаешь?
– Прочь пеплос! Так… Плечи округлые, груди – словно тебе двенадцать лет, а не двадцать! – Он сдавил ладонями маленькие груди, она же тихо смеялась, лепетала ненужное:
– Перестань…
– Маленькие, твердые, как теплый мрамор, живот выпуклый – ни мало, ни много, как раз в меру… Бедра длинные, роскошные. – Он повернул Коринну. – Зад – само совершенство… А теперь хорошенько слушай, что я скажу. Когда меня приглашали к Периклу, то поручили изваять в мраморе для фриза над новыми Пропилеями трех Харит: слева Аглаю, справа Талию, посередине – Эвфросину. И всех – в танце.
Коринна прижимала к груди сброшенный пеплос, не зная – ревновать ей или нет Сократа к богиням очарования, радости и красоты. Но прежде, чем она нашла слова, чтобы выразить чувство ревности, услышала от Сократа: он еще в Гуди наблюдал за ней, на дереве и во время танца, и собирается ваять Харит с нее, с Коринны!
Девушка так и ахнула:
– С меня?! Я буду одной из Харит?!
– Нет, Коринна: ты будешь всеми тремя Харитами!
– Как же ты это сделаешь?
– Тебя – Аглаю я изображу в движении танца в профиль; тебя – Талию – в три четверти, вот так, – он повернул ее соответственно, – а тебя – Эвфросину – с лица. Что скажешь, моя триединая?
Она уставилась на Сократа широко раскрытыми глазами. Смысл сказанного доходил до нее не сразу.
– И все три – с меня?
– Ну да! С тебя. Сейчас же и начну делать наброски…
Тут она радостно вскрикнула – Сократ закрыл ей рот ладонью. Притихнув, она произнесла:
– Над Пропилеями… я в трех лицах! Ах, какая я буду знаменитая! – И вдруг осеклась. – Наши меня узнают! О молнии Зевса, отец меня изобьет!
– Никто тебя не узнает, не бойся. Сделаю тебе другую прическу и нос подлиннее. Никто – только мы с тобой будем знать, что три Хариты – это ты. Прелестные Хариты будут встречать своим танцем всех всходящих на Акрополь!
Она пала ему на грудь:
– О милый! Красота, Блаженство, Радость – твоя Коринна! Обними меня крепче! Люблю тебя…
Целует его страстно и долго и увлекает за собой в угол дворика, и там, под кустами олеандров, падает навзничь, потянув его на себя.
Удары крови в жилах заглушает пенье цикад, кусты олеандров раскачали свои ветви, нежно шелестят…
– Наконец-то ты вернулась, девушка, – сказал Мом своей приятельнице Артемиде.
– Захотелось немного побродить по свету, чтоб не быть такой отсталой, как Афродита, которая, правда, все время где-то бегает, но – за мужчинами, а вовсе не ради того, чтоб увидеть новенькое.
– И что же ты видела?
– Горы, долины и токи вод, цветы и репейник, богатство и нищету, радость и горе… Но лучше всего мне в Аркадии да еще здесь, в этом уголке среди мраморных глыб, возле тебя, Мом…
– Благодарю, моя стройная красавица, за внимание. А что ты скажешь о своем подопечном, который смеялся, едва появившись на свет?
– Он мне нравится, Мом. Мальчик – прямо огонь.
– Ну а то, что он с этой девчонкой?..
– Пускай – на здоровье! Это частица жизни… Слышишь, как они блаженно вздыхают?
Эос еще протирала глаза за вершиной Гиметта, а из домика уже долетел голос Фенареты:
– Сократ! Вставай!
– Встаю! – отозвался он, как каждый день; мать не заметила, что ответ его пришел не из дому.
Коринна поспешно набросила на себя пеплос и кинулась на шею Сократа:
– Это было прекрасно!
Долгий поцелуй – и Коринна скрылась.
Сократ пошел к дому, да остановился у мраморных глыб. День, золотой цыпленок, вылуплялся из яйца.
Мать вышла на порог.
