действительно – каждый в нашей гетерии обязан поклясться в том, что он сделает все для свержения демократии. Твою присягу, Критий, должно принять в торжественной обстановке. Через неделю. А теперь говори свободно.
И Критий заговорил:
– Как я уже упомянул, я тоже ученик Сократа. Но Алкивиад перенял от него не самое ценное. Я взял у Сократа больше: софросине, искусство не быть опрометчивым.
– Алкивиад – прославленный муж, и он опасен для нашего дела, как никто до сих пор. – Писандр сделал ударение на слове «никто».
Критий усмехнулся:
– Алкивиад опаснее всего для самого себя. Знаю я моего знаменитого двоюродного братца. У него есть все, что нужно для счастья и что может привести к желанной славе, но, – тут он громко рассмеялся, – но, дорогие друзья, боги одарили в его лице не человека, а хищника! У людей же – так уж оно повелось – рождается естественное желание уничтожить хищника.
Ферамен кивнул:
– Алкивиад не живет – он мчится по жизни. Куда – вот вопрос.
Критий посмотрел в лицо Писандра, слабо освещенное тусклым огоньком лампы.
– «Любезно богам – вы слышите, Музы? – давать человеку пути направленье…»
Писандр захлопал в ладоши:
– Я аплодирую не только поэту, но и самой мысли! Вмешаться в великие планы, остановить поход, возникший в воображении мегаломана…
– Ты тоже поэт, Писандр, – подобострастно молвил софист Антифонт. – Я всего лишь обыкновенный судебный ритор, выступающий по делам об убийствах, но осмелюсь пройти дальше по твоему следу, благородный Писандр. Остановить поход – но прежде чем брызнет первая капля крови.
Писандр перевел взгляд с Антифонта на Крития.
– Так встретим же с радостью Крития, который принес нам не только себя, но и Сократову софросине. Знать цену времени и цену тому, как развиваются события, – вот главный вывод для каждого из нас; а потом – направлять, с чувством меры, терпеливо, но и неутомимо готовить час, когда с чистого неба грянет гром…
– Отлично, славный Писандр! – вскричал Антифонт. – За это стоит совершить возлияние Гермесу, богу хитрецов!
Чаши подняты. Рисунки на золотых сосудах словно шифр, сложный, как заговор олигархов.
– О чем говорил на пиру Алкивиад? – спросил Крития Писандр.
– Ни о чем особенном. О любви к Афинам. Заговорили о практическом воплощении этой Алкивиадовой любви.
– Радикальный демократ, он захочет вернуть Афинам прежнее могущество и славу, – сказал Ферамен.
– Сравняться с Периклом? – бросил Антифонт.
– О нет, превзойти Перикла! – воскликнул Критий. – Распространить демократию на всю Элладу, Афины же сделать ее главой.
– Ну нет! Это пустые мечты мегаломана…
Ферамен отверг такое предположение – не потому, что не верил в его осуществление, но как раз потому, что верил.
– Перикл тоже был мегаломаном, а сколь многого сумел добиться! – медленно проговорил Писандр.
– То, что удалось Периклу, не может удаться Алкивиаду, – с пророческой убежденностью возразил Антифонт.
– Почему? – Писандр намеренно задал этот вопрос, чтоб друзья не успокоились. – А если эти мечты понравятся всем демократам Эллады и островов? Да они откроют тогда ворота Алкивиаду! Он легко выиграет войну…
– Стало быть, мы никогда не дождемся своего часа! – одновременно воскликнули Антифонт с Фераменом.
Критий поднял и медленно опустил руки.
– Сойдем с облаков на землю, с высот мечтаний к действительности, друзья. Ибо чем смелее мечта, тем легче она рушится.
Тишина. Потом – Писандр:
– Сама по себе?
Тишина. И – Критий:
– Этому помогут.
Язычки пламени в светильниках будто подскочили и сделались ярче. Писандр собрался произнести речь, но не успел проглотить кусочек миндального пирожного, вдохнул ртом, и крошка проскочила ему в дыхательное горло. Он поперхнулся, стал задыхаться, лицо налилось кровью, посинело, набрякли жилы на лбу.
Испуганные гости вскочили, кинулись на помощь, осыпая Писандра вопросами – что с ним случилось?
