только что встретил старого друга после долгой разлуки.
И тут, словно спохватившись, он вспомнил все безобразные слова, которые они с Мишель обрушивали друг на друга в тот вечер, — и внезапно все встало на свои места. Лицо Кантлинга окаменело.
— Стерва, — сказал он вслух и повернулся в ярости, захлестнутый беспомощностью, потому что не на ком было сорвать злость. — Стерва, — повторил он, захлопывая за собой дверь кабинета.
— Стерва! — назвал он ее тогда.
Она обернулась, сжимая в руке кинжал. Глаза у нее опухли и покраснели от слез. В руке она держала улыбку. Смяла ее и швырнула в него.
— Получай, сволочь! Тебе нравится эта чертова улыбка, так на же!
Комок отскочил от его щеки. Он покраснел.
— Ты прямо как твоя мать, — сказал он. — Она тоже всегда ломала и портила вещи.
— Ты ей давал для этого достаточно оснований, верно?
Кантлинг эти слова пропустил мимо ушей.
— Что с тобой творится, черт побери? Какого черта ты думаешь добиться с помощью этой дурацкой мелодраматичной выходки? Скверная мелодрама и ничего больше. Кем, черт побери, ты себя воображаешь? Героиней Теннесси Уильямса? Хватит, Мишель! Да помести я подобную сцену в мой роман, меня бы высмеяли!
— Так это же не твой проклятый роман! — закричала она. — Это подлинная жизнь. Моя жизнь. Я живой человек, слышишь, сволочь, а не персонаж в идиотской книжонке! — Она мгновенно обернулась, вскинула кинжал — и кромсала, кромсала…
Кантлинг скрестил руки на груди, неподвижно следя за ей.
— Надеюсь, ты извлекаешь удовольствие из этого бессмысленного упражнения.
— Извлекаю, и еще какое! — огрызнулась Мишель.
— Отлично. Мне было бы жаль, если бы это оказалось впустую. Весьма поучительно, знаешь ли. Ты ведь режешь свое собственное лицо. Вот уж не думал, что ты настолько себя ненавидишь.
— Если и так, мыто знаем, кто внушил мне эту ненависть, верно? — Она кончила, обернулась к нему и бросила кинжал на пол. Ее снова душили слезы, она тяжело дышала. — Я уезжаю. Сволочь. Надеюсь, ты тут будешь жутко счастлив, очень надеюсь.
— Я ничем не заслужил подобного, — сказал Кантлинг неловко. Не совсем извинение, не мостик, открывающий путь к взаимопониманию, просто максимум, на что он был способен. Ричард Кантлинг никогда не умел просить прощения.
— Ты заслужил чего-нибудь в тысячу раз хуже! — закричала Мишель. Она была такой хорошенькой, а выглядела уродливо. Какая чушь, будто гнев придает людям красоту! Банальное клише, и к тому же сплошная ложь. Кантлинг обрадовался, что ни разу им не воспользовался.
— Ты считаешься моим отцом, — сказала Мишель. — Считается, что ты меня любишь. Ты считаешься моим отцом, а ты… ты меня изнасиловал, сволочь!
Кантлинг всегда спал чутко. Ночью он проснулся и сел на постели, весь дрожа, чувствуя что-то неладное.
В спальне было темно и тихо. Так что же разбудило его? Шум? Кантлинг остро реагировал на всякие звуки. Он слез с кровати и вдел ноги в шлепанцы. Огонь в камине, у которого он сидел перед тем, как лечь спать, давно догорел, и в комнате было прохладно. Он нащупал халат, висевший на спинке широкой старинной кровати, надел его, затянул пояс и тихонько подошел к двери. Она, случалось, скрипела, и потому он отворил ее очень медленно, очень осторожно и прислушался.
Внизу кто-то был. Он услышал, как они там ходят.
У него похолодело под ложечкой. Здесь, наверху, у него не было пистолета, не было никакого оружия. Он не верил в такие предосторожности. К тому же считалось, что ему ничто не угрожает. Это ведь не Нью- Йорк. Считалось, что в старомодном Перроте, штат Айова, он в полной безопасности. И вот кто-то забрался в его дом, чего ни разу ни случилось за все годы его жизни на Манхэттене. Так что же ему делать, черт побери?
Полиция! Надо запереть дверь и вызвать полицию. Он вернулся к кровати и протянул руку к телефонной трубке.
Телефон внезапно зазвонил. Ричард Кантлинг уставился на аппарат. У него было два номера. Один — деловой, подсоединенный к автоответчику, и личный, не значившийся в телефонных справочниках. Его он давал только самым близким друзьям. Горели две сигнальные лампочки. Значит, звонят по личному номеру. Он поколебался, потом взял трубку.
— Алло!
— Самолично он! — произнес голос. — Не дрейфь, папаша. Ты же собрался звякнуть легавым, а? А этого всего-навсего я. Спускайся, потолкуем.
У Кантлинга перехватило дыхание. Голос он слышал впервые, но знал его, знал!
— Кто говорит? — спросил он.
— Дурацкий вопрос, — сказал голос четко. — Будто сам не знаешь.
Он знал, но все-таки спросил еще раз:
— Кто?
— Не кто, а Хью. (Эту реплику написал Кантлинг.)
— Ты не реален.
— Вот и парочка критиков то же утверждала. Помнится, тогда это тебя шибко уело.
— Ты не реален, — повторил Кантлинг.
— Ну ты даешь! — сказал Хью. — Если я не реален, так по твоей вине. Не заедайся, о'кей? Накинь что- нибудь на задницу и валяй сюда. Посидим, поговорим. — Он повесил трубку.
Лампочки на аппарате погасли. Ричард Кантлинг оглушено присел на край кровати. Как это понять? Сон? Нет, он не спит. Что же делать? Он спустился вниз.
Хью растопил камин в гостиной и, уютно развалившись в большом кожаном кресле Кантлинга, пил из горлышка «Пабст блю риббон». Он лениво улыбнулся входящему Кантлингу.
— А вот и он! Ну чего нос повесил? Пивка хочешь?
— Кто вы, черт побери? — почти крикнул Кантлинг, остановившись.
— Так мы это уже прожевали. Не нуди. Бери бутылку и припаркуй свою задницу у огонька.
— Актер! — сказал Кантлинг. — Проклятый актеришка. Вас Мишель подослала.
— Актер! — Хью ухмыльнулся. — Хреновина! Ты бы в свой романчик всадил такую фигню? Да никогда, дружище. А кто другой напиши такое в журнальчике или в книжке, так ты бы ему всю его фиговую печенку выел.
Кантлинг медленно прошел по комнате, не спуская глаз с парня, развалившегося в его кресле. Нет, это был не актер. Это был Хью, мальчишка из его романа, лицо на портрете. Все еще пристально его разглядывая, Кантлинг опустился в мягкое, пухлое кресло.
— Нелепость! — сказал он. — Что-то из Диккенса.
Хью захохотал.
— Нет, старик, это не фиговая «Рождественская песнь», и я тебе не дух прошлого Рождества.
Кантлинг нахмурился. Кто бы это ни был, а реплика была не в характере.
— Неверно! — сказал он резко. — Хью не читал Диккенса. — Комиксы — да, но не Диккенса.
— А я фильм видел, папаша, — ответил Хью и отхлебнул из бутылки.
— Почему ты называешь меня папашей? — сказал Кантлинг. — Это тоже неверно. Чистейший анахронизм. Хью был уличным мальчишкой, а не битником.
— Это ты мне говоришь? Будто я не знаю, или что! — он усмехнулся. — На хрена. А как мне тебя еще называть? — Он запустил пальцы в волосы, отбрасывая их со лба. — Как ни крути, я же твой хреновый первенец!
Она хотела назвать будущего ребенка Эдвардом, если родится мальчик.
— Не говори глупостей, Хелен, — ответил он.
— Я думала, тебе нравится имя Эдвард, — сказала она.
Почему, собственно, она торчит в кабинете? Он же работает! Вернее, пытается работать. Он ведь просил ее не входить в кабинет, пока он сидит за машинкой. В первые дни их брака Хелен считалась с его
