слушался Эвариста.
Обещать мне это было совсем нетрудно, так как Эварист был немногословен и меня не раздражала его болтовня. Зато я охотно слушал забавные песенки, которые он напевал, прислушивался к урчанию мотора и разудалым выкрикам солдат, сидевших в кузове под брезентовым тентом.
Впереди ехало множество таких же, как и наш, грузовиков, да и позади, по словам Эвариста, было не меньше. Я спросил, сколько всего машин в нашей колонне. Он швырнул окурок в окошко и сказал:
— Столько же, сколько лет накопилось под этим мундиром.
Я с удивлением взглянул на него, на его грязный мундир цвета хаки.
— Да, двадцать годков уже у меня за пазухой, — объяснил он и стянул на груди свой мундир, чтобы показать, что он не врет и что там хватит еще места для нескольких десятков лет. Эварист засмеялся, скривив жесткий рот. Я глядел на него с восторгом, но мое благоговейное уважение еще больше возросло, когда на крутом повороте он начал быстро вертеть, перехватывая руками, огромную баранку.
Вскоре машина поднялась на холм, и перед нами открылась долина удивительной красоты: фруктовые сады с яблонями в цвету, а между ними, словно кусочки засахаренных фруктов, вкраплены зеленые и коричневые пятнышки, среди которых двигались белые пятнышки поменьше — не что иное, как коровы.
На миг я забыл, что идет война, что погибли мама и папа, что я остался на свете один-одинешенек. Мир был так велик, так необъятен, так прекрасен! Нога моя уже почти поджила. Правда, на ней еще оставалась легкая повязка, но мне она нисколько не мешала, я ходил совершенно свободно, совсем как прежде, и не испытывал ни малейшей боли. Эта раненая нога — единственное, что еще напоминало мне о трагических событиях на поросшем лесом склоне, но сейчас она уже заживала, а заодно, казалось, подживало и все остальное — успокаивалась боль в груди и невыразимое отчаяние, от которого непрестанно саднило в горле.
Улучив минуту, я спросил, куда девались наши велосипеды и весь багаж, и получил одно- единственное разъяснение: все наши пожитки поглотила бездна, в которой исчезли и мои мама и папа. Я довольно быстро забыл о пропаже вещей. Постепенно свыкся с Эваристом и даже осмелился задавать ему вопросы, на которые он охотно, хотя и не слишком подробно отвечал. Он больше любил петь, это я сразу понял.
Как только он закончил песенку, в которой без конца повторялись слова: «Вместе возвращались из высоких хлебов», — я спросил его, долго ли нам еще ехать. Эварист мотнул головой.
— Мы в самом начале пути. Может, тебе нужно выйти?
— Нет, — торопливо ответил я.
— Нам еще предстоит проехать немалое расстояние, — объяснил он. — И мы не можем часто останавливаться, ведь мофы наступают нам на пятки. Надо торопиться. Иначе нас отрежут с севера. Они там засели, вшивые негодяи.
Это были первые слова, которые я услышал о войне и о фронте, о настоящих боях, мне хотелось расспросить обо всем поподробнее, но Эварист молчал. Машина, идущая впереди нас, внезапно остановилась, и Эварист, чертыхнувшись, что есть силы выжал педаль тормоза.
— Что там опять стряслось?
Он высунул в окно голову и нетерпеливо оглядел колонну. Солдаты в кузове тоже зашевелились. Один из них открыл люк, ведущий в кабину, как раз над моей головой, и громко заорал:
— Опять задержка. Видно, снова кому-нибудь понадобилось выйти по нужде!
— Заткнись! — рявкнул Эварист.
На низенькой ограде, тянувшейся вдоль дороги, сидели две девушки — очевидно, тоже беженки, — они ели крутые яйца. Судя по всему, они неплохо устроились, обе весело болтали ногами, и на войну им было абсолютно наплевать. Солдаты под брезентовым навесом возбужденно заорали что-то, девчонки в ответ блеяли как козочки.
— Черти вонючие! — буркнул Эварист. — Недоставало еще, чтобы они посадили этих девок в машину… — Его большие отвислые уши беспокойно задвигались. Он зажег новую сигарету и, схватившись обеими руками за баранку, навалился на нее грудью.
Мы простояли довольно долго, так и не выяснив, что же все-таки произошло. Я спросил Эвариста, почему он не выберется из колонны, чтобы ехать вперед, но он ответил, что этого делать нельзя — выходить из строя строжайше запрещено.
Наконец девушки спрыгнули с ограды и подбежали к нашей машине,
— Они уже здесь, — предупредил я Эвариста. Может, он меня не слышал, а может, ему просто было безразлично, только Эварист ничего мне не ответил. Я как зачарованный глядел на белевшую в траве яичную скорлупу, и мне вдруг до смерти захотелось съесть хотя бы одно яйцо, сваренное в мешочек.
Наконец мы тронулись дальше. Из бака, как Эварист называл крытый кузов машины, доносились оглушительные вопли. Там тоже пели, чаще всего вразнобой и фальшиво. Я вспомнил стихотворение «Родина», которое наш школьный учитель Бош велел нам выучить наизусть; я был убежден, что в стихотворении учителя родина выглядела совсем по-иному, чем вот эта родина под тентом машины, которая должна была доставить меня в сборный пункт на побережье. В школьных стихах не было ни единой строчки о «вонючих чертях», а только о наших славных героях.
В кузове передней машины часть солдат уже спала, поставив винтовки между колен, другие забавлялись тем, что махали руками и кричали беженцам, мимо которых мы проезжали.
— Мы быстро едем? — спросил я Эвариста.
— Да нет, не очень, — сказал он.
Я был немного разочарован. Меня мучил голод, но я не смел в этом признаться. Я снова стал глядеть по сторонам на дома, на деревья и на навьюченных, как мулы, людей, бредущих по дороге. За спиной у нас раздавался какой-то шум, его перекрывали пронзительные вопли девиц. Эварист перестал петь и нахмурился. Не поворачивая головы, он приоткрыл люк.
— Эй, вы там, черти полосатые! Здесь ребенок, не забывайте.
В кузове мгновенно наступила тишина, и я снова с восхищением посмотрел на Эвариста, который не только с легкостью управляет грузовиком, но и одним словом способен утихомирить сидевших в кузове солдат.
Мы ехали все вперед и вперед. Господи, как долго все это тянулось! Я втайне мечтал о передышке, когда я смогу наконец выскочить из кабины, размяться, походить вокруг машины и даже, может быть, поесть. Но Эварист сказал, что немцы следуют за нами по пятам и, значит, нам нельзя терять времени. Вид у него был усталый. Он даже петь перестал и меньше курил. Теперь он все чаще падал грудью на руль и, казалось, вот-вот готов был уснуть.
Наконец мы подъехали к большому городу. Вдали маячили высокие фабричные трубы, стоявшие в ряд, точно как трубы органа, и, пока я с любопытством озирался вокруг, Эварист выехал на просторную площадь.
— Мы здесь остановимся? — спросил я.
— Нет, только чуть-чуть переведем дух, наполним наши котелки и двинемся дальше, — сказал Эварист.
Он выключил мотор, и я заметил, что машины впереди нас тоже остановились. «Сейчас опять поедем», — подумал я и вздохнул. Зверски хотелось есть. Судя по всему, Эварист решил, что мы перекусим в дороге, в таком случае я был не прочь ехать дальше. Эварист выпрыгнул из кабины, и я следом за ним. Площадь была черна от беженцев, толпившихся вокруг навеса большого разрушенного дома, где раздавали бесплатную похлебку. Я увидел английских моряков — наверняка они организовали эту кормежку. Я потерял Эвариста в толпе и стал пробираться к навесу. Какой-то горбун ласково тронул меня за руку.
— Ты очень голоден, малыш, по лицу видно, — сказал он с хитроватой ухмылкой. — Стань-ка рядышком, тогда наша очередь подойдет быстрее.
Я послушно стал рядом с горбуном, очередь еле заметно двигалась вперед — туда, где дымились котлы. Сваренные в воде мидии издавали не слишком аппетитный запах, и, чем ближе подходили мы к котлу, тем невыносимей он становился.
Двое мужчин позади рассказывали, что неподалеку взорвали мост и потому им пришлось сделать огромный крюк. Меня все это мало интересовало, и я стал разглядывать горбуна. У него был огромный, похожий на помидор красный нос, но мне этот человек не казался уродливым — быть может, потому, что он
