правде говоря, ему теперь стало непонятно, почему _в_с_е_ не создадут пары с симбиотиками. Это представлялось единственным разумным способом существования. Но он знал, что многие находили такую мысль малопривлекательной, и даже отвратительной.
После четвертого сеанса записи Литавра отдыхала, играя для пары на синтезаторе. Они знали, что она делает это хорошо, и мнение их подтверждалось артистизмом, который она демонстрировала за клавиатурой.
Она познакомила их с историей музыки. Баха и Бетховена она могла сыграть с такой же легкостью, как и современных композиторов вроде Барнума. Она сыграла первую часть Восьмой симфонии Бетховена. С помощью обеих рук и обоих педов ей было совсем нетрудно в точности воспроизвести целый симфонический оркестр. Но этим она не ограничилась. Музыка незаметно перетекала от привычных струнных к шумовым звукам, которые были доступны лишь синтезатору.
Продолжила она каким-то сочинением Равеля, которое Барнум никогда не слышал, а потом — ранним сочинением Райкера. После этого она позабавила их несколькими рэгтаймами Джоплина и маршем Джона Филипа Сузы [Скотт Джоплин (1868-1917) — пианист и композитор, был прозван «королем рэгтайма»; Джон Филип Суза (1854-1932, настоящее имя — Зигфрид Окс) — дирижер духового оркестра и автор многочисленных маршей, в т.ч.: «Звезды и полосы навеки»]. Здесь она не позволила себе никаких вольностей, сыграв их в точной авторской инструментовке.
Затем она перешла к еще одному маршу. Этот был невероятно живым, полным хроматических ходов, которые взлетали и падали. Она сыграла его с такой точностью в басовых партиях, какой никогда не могли бы добиться музыканты прошлого. Барнуму вспомнились старые фильмы, которые он видел ребенком — фильмы, в которых было множество львов, рычащих в клетках и слонов в головных уборах из перьев.
— А что это было? — спросил он, когда музыка закончилась.
— Забавно, что вы спросили, мистер Барнум. Это был старый цирковой марш «Грохот и Пламя». А некоторые называют его «Выход гладиаторов». Среди ученых замешательство. Некоторые говорят, что у него третье название: «Любимый марш Барнума и Бейли», но большинство думают, что так назывался другой марш. Если это так, то тот утрачен, и очень жаль. Но все уверены, что Барнуму и Бейли этот тоже нравился. А вы что о нем думаете?
— Мне он нравится. Вы не сыграете его еще раз?
И она сыграла во второй раз, а потом — в третий, поскольку Бейли хотел уверенности, что тот наверняка сохранился в памяти Барнума, так чтобы они могли воспроизвести его снова.
Литавра выключила синтезатор и оперлась локтями о клавиатуру.
— Когда вы вернетесь туда, — сказала она, — почему бы вам немного не подумать над тем, чтобы в вашем следующем сочинении исполнить партию синаптикона?
— А что такое синаптикон?
Она уставилась на него, не веря своим ушам. Затем выражение ее лица сменилось восторгом.
— Вы и в самом деле не знаете? Тогда вам есть чему поучиться.
Она бросилась к своему столу, схватила что-то своими педами, и прыгнула обратно к синтезатору. Предмет этот был небольшой черной коробкой с ремешком и проводом, на конце которого был штекер. Она обернулась к нему спиной и раздвинула волосы на затылке.
— Вы меня не подключите? — попросила она.
Барнум увидел среди ее волос крохотное гнездо разъема, вроде тех что позволяют человеку подсоединяться непосредственно к компьютеру. Он вставил штекер в гнездо, а Литавра ремешком прикрепила коробочку на шею. Та имела явно рабочий вид и, по-видимому, была самодельной — с царапинами от инструментов и облупившейся краской. Похоже было, что ею пользуются почти каждый день.
— Он еще в стадии разработки, — сказала она. — Майерс — тот парень, что изобрел его — возился с ним, добавляя новые возможности. Когда мы добьемся, чего хотим, то выбросим ее на рынок в виде ожерелья. Схему можно заметно уменьшить в размерах. Первый вариант соединялся с усилителем проводами, а это сильно нарушало мой стиль игры. Но у этого есть передатчик. Вы поймете, что я имею ввиду. Пошли, здесь не хватит места.
Она первой вышла в помещение конторы и включила стоявший у стены усилитель.
— То, что он делает, — сказала она, встав посреди комнаты и уперев руки в бока, — это превращает движения тела в музыку. Он измеряет напряжения в нервных путях, усиливает их… ну, я покажу вам, что это значит. Эта поза не дает ничего: звука нет. — Она стояла прямо, но не напрягаясь, педы вместе, руки на поясе, голова слегка опущена.
Она подняла руку вперед, вытянув ладонь, и из громкоговорителя за спиной раздался нарастающий по высоте звук, превратившийся в аккорд, когда ее пальцы нащупали в воздухе невидимую ноту. Она присела, выдвинув ногу вперед, и в аккорд вкралась мягкая басовая нота, усилившаяся, когда она напрягла мускулы бедер. Другой рукой она добавила гармоник, затем внезапно наклонила торс в сторону, заставив звук взорваться каскадом аккордов. Барнум сидел прямо, волосы на его руках и спине стояли дыбом.
Литавра его не замечала. Она затерялась в мире, существовавшем чуть в стороне от реального, мире, где танец был музыкой, а ее тело — инструментом. Глаза ее моргали, создавая стаккато, а дыхание обеспечивало прочную ритмическую основу тем звуковым сетям, что ткали ее руки, ноги и пальцы.
Для Барнума и Бейли красота этого заключалась в безупречном соответствии звуков движениям. Они подумали, что это будет лишь покушением на новизну, что она с усилиями начнет изгибаться, принимая неестественные позы — для того, чтобы добиться нужных звуков. Но это было не так. Каждый фрагмент порождал следующий. Она импровизировала и музыку и танец, но подчинялись они лишь собственным правилам.
Когда, наконец, она остановилась отдохнуть, балансируя на кончиках педов, и позволив звуку растаять, превратившись в ничто, Барнум почти превратился в статую. Его удивил звук аплодисментов. Он понял, что руки были его собственные, но управлял ими не он. Это был Бейли. А Бейли н_и_к_о_г_д_а_ не завладевал контролем над моторикой.
Им нужны были все подробности. Бейли настолько потрясла новая форма искусства, и так охватило нетерпение задавать вопросы, что он едва не попросил Барнума ненадолго уступить ему право управлять голосовыми связками.
Литавру такой энтузиазм удивил. Она была горячим сторонником синаптикона, но больших успехов в своих попытках распространить его не достигла. Он имел свои ограничения, и рассматривали его как интересную, но временную моду.
— Какие ограничения? — спросил Бейли, а Барнум произнес вопрос вслух.
— В сущности, для полного воплощения возможностей ему необходима невесомость. Когда есть тяготение, даже такое как на Янусе, имеются остаточные тона, которые не устранить. Вы, конечно же, этого не заметили, но я не могла в таких условиях использовать многие из вариаций.
Барнум понял кое-что сразу.
— Тогда мне надо поставить такой же себе. Чтобы можно было играть на нем, пролетая в Кольце.
Литавра стряхнула с лица прядь волос. От четвертьчасовых усилий она покрылась потом, а лицо ее раскраснелось. Барнума настолько захватила гармония этого простого движения, что он едва не упустил ответ. А синаптикон был выключен.
— Может быть, вам следует это сделать. Но на вашем месте я бы не спешила.
Барнум собирался спросить, почему, но она быстро продолжила:
— Это еще не настоящий музыкальный инструмент, но мы работаем над ним, улучшая с каждым днем. Отчасти проблема в том, что для управления им требуется специальное обучение — чтобы он издавал нечто большее, чем белый шум. Когда я рассказывала, как он работает, это была не совсем правда.
— А в чем?
— Ну, я сказала, что он измеряет напряжения в нервах и переводит в звук. А где находится большая часть нервной ткани?
Тут Барнум понял.
— В мозгу.
— Верно. Так что здесь настроение даже более важно, чем в остальной музыке. В когда-нибудь имели дело с устройством, управляемым альфа-ритмами? Прислушиваясь к звуковому тону, вы можете управлять
