никакой не экстрасенс, а просто ловкий мошенник (Максим Соколовский, по правде говоря, придерживался именно такого мнения), то, как ни крути, котелок у него варит, и благодушествовать в его присутствии не приходится.
– Можно, я присяду? – спросил Максим ввиду того, что хозяин явно не собирался ему это предложить.
– Да, садись, – как обычно не затрудняя себя элементарной вежливостью, буркнул хозяин. – Располагайся, пресса, в ногах правды нет.
Хлесткий, как пощечина, ответ буквально вертелся на кончике языка, но Максим сдержался. Он даже не стал по примеру хозяина переходить на «ты», решив, что рано или поздно этот тип свое еще получит. Так стоит ли в таком случае ему уподобляться? Максим молча уселся на мягкий, модных очертаний диванчик с яркой двухцветной обивкой.
– Диктофон? – как бы между делом осведомился хозяин, прикуривая торчащую в уголке большого, тяжелого рта сигарету. Лицо у него было грубое, прямоугольное, словно вытесанное из дубовой колоды неумелым дровосеком, который к тому же не удосужился перед началом работы наточить топор; прямая челка делала и без того не слишком высокий лоб совсем уж микроскопическим, глубоко посаженные глаза недобро посверкивали из-под нависающих бровей.
– При мне, – честно ответил Максим. – Но использовать его без вашего согласия я не стану.
– Почему?
– Существует такая вещь, как журналистская этика, – ответил Соколовский. – Кроме того, использование записывающей аппаратуры без ведома собеседника просто-напросто противозаконно.
– А ты у нас, значит, честный, – констатировал Грабовский таким тоном, словно Максим в его присутствии имел наглость утверждать, что является близким родственником российского президента или умеет летать без помощи технических средств.
– Смею надеяться, – сдержанно сказал Максим. Тон у хозяина был такой, что ему, строго говоря, следовало бы без долгих разговоров съездить по морде, но журналист приехал сюда не драться, да и способов свести счеты с этим хамом в его распоряжении имелось предостаточно и без вульгарного рукоприкладства. – А по-вашему, честный журналист – это катахреза?
– А по-русски можно? – угрюмо буркнул Грабовский.
Максим снова усмехнулся, поскольку его маленькая месть удалась: этот умник, как и следовало ожидать, понятия не имел, что такое катахреза, несмотря на все свои широко разрекламированные ученые степени. Правда, тот факт, что собеседник прямо и открыто признался в своем невежестве, немного снижал радость победы: глуп не тот, кто чего-то не знает, а тот, кто упорствует в своем невежестве, отказываясь его признавать.
– Катахреза – это совмещение несовместимых понятий, – сказал Максим.
– Латынь, что ли?
– Понятия не имею, – признался Соколовский, отметив про себя, что собеседник не из тех, кто подолгу остается в проигрыше. Он моментально сравнял счет; а главное, было совершенно невозможно определить, заметил ли он вообще, что счет ведется.
– Катахреза… – задумчиво повторил Грабовский. – Надо запомнить. Так, говоришь, диктофон у тебя выключен? Тогда скажу тебе как на духу: честных вообще не бывает. Что это такое – честность? Что это означает – быть честным? Всегда говорить правду? Для этого есть другие слова – например, откровенность. А еще – бестактность. Не брать чужого? Это не честность, это обыкновенное законопослушание. Вообще, так называемая честность – очень широкое понятие, и для каждой из его составляющих имеется свое собственное название. Никто не знает, сколько их всего, этих составляющих… вернее, не хочет знать. Потому что соответствовать им всем до единой человек просто не в силах. А несоблюдение одного- единственного пункта из этого длиннющего списка автоматически лишает права называться честным. Кто назовет честным лжеца, вора, убийцу? Может ли называться честным человек, занимающий должность, которой не соответствует? Врач-недоучка, безграмотный инженер, певец, выступающий под фонограмму, – каждый из них во всем остальном, кроме своей профессии, может быть милейшим человеком, но честен ли он?
– Бывают люди, которые честны во всем, – возразил Максим, неожиданно для себя задетый мизантропической речью хозяина. – Редко, но бывают.
– Не встречал, – возразил Грабовский, – но готов поверить на слово. И что это доказывает? Ты когда-нибудь задумывался, почему люди делают одно и не делают другого? А я тебе отвечу. Потому, что им так удобнее. Тебе удобнее быть компетентным, известным журналистом, чем, к примеру, плохим вором- медвежатником. Кому-то удобнее и проще пить не просыхая и собирать пустые бутылки, кому-то – планировать крупные террористические акции, а еще кому-то – являть собой образец кристальной честности и жить ради материального процветания и духовного совершенствования всего человечества. Никто не делает того, что противоречит его наклонностям, а значит, в конечном итоге печется прежде всего о себе, что свойственно всем без исключения живым организмам. Вот ты скажешь: а как же, к примеру, рабы? Которые родились рабами, и никто их, бедных, не спрашивал, хотят ли они быть рабами… Вроде у них и выбора-то нет… Ан есть! Можно быть ленивым рабом, можно быть хитрым рабом, можно быть хорошим рабом, ценным… А можно перестать быть рабом и, как это… умереть, сражаясь за свободу. И каждый выбирает, что ему по душе. Ну, и по силам, конечно.
Максим подавил зевок. Хозяин был банален; а впрочем, чего еще можно было ожидать от этого выскочки? Да и прославился он отнюдь не как мыслитель, его таланты расположены совсем в другой области…
– Странно слышать это от вас, – сказал Соколовский.
– Это почему же? – изумился хозяин. – Я что, по-твоему, не прав?
– В чем-то, несомненно, правы. Я только не понимаю, зачем вы говорите это вслух. Мне, журналисту, который того и гляди сделает ваши откровения достоянием широкой общественности.
– Ну, и что в этом такого? Если у меня есть дар, мне удобнее его применять и развивать, чем ломать собственную натуру… или пользоваться этим даром исподтишка, ради собственной выгоды.
– То есть играть на ипподроме, заранее зная, какая лошадь придет первой, или скупать выигрышные лотерейные билеты?
– Например.
– А вы это можете? – заинтересовался Максим.
– Не знаю, не пробовал, – равнодушно ответил хозяин. – Как-то всё руки не доходили… Могу, наверное. Это ведь все равно что забивать микроскопом гвозди – кому это надо?
– Это следует понимать так, что ваша практика приносит доход, несоизмеримый с какими-то выигрышами на скачках или в лотереях?
– Я мог бы сказать, что это не твое дело, но шила в мешке не утаишь, – ответил Грабовский, с циничной полуулыбкой обведя рукой вокруг себя. – Да и к чему? Я не ворую, все мои доходы законны, как дыхание. А что они большие… Ну, вот взять тебя. Ты ведь тоже, прямо скажем, не голодаешь. А почему? А потому, что умеешь хорошо делать свое дело. Скажем, землю копать или двор мести умеют почти все, а вот найти интересный материал и грамотно его подать – на это далеко не каждый профессиональный журналист способен. Чем меньше людей умеют делать то, что делаешь ты, тем больше на тебя спрос, тем выше оплата. Хочешь зарабатывать столько, сколько я, – попробуй делать то же, что и я. Получится – я тебе первый поаплодирую, не получится – извини-подвинься.
– От каждого по способностям, каждому по труду, – пробормотал Максим. – Основной принцип социализма в действии, да?
– Представь себе. – Грабовский вольно откинулся в кресле, положив ногу на ногу. Под темным пиджаком на нем была белая рубашка с распахнутым воротом, полосатый галстук с петлей на конце, как мертвая змея, свисал с подлокотника. – Между прочим, этот принцип всегда действовал, так что эти теоретики марксизма-ленинизма на самом деле не изобрели ничего нового. Выпить хочешь? – спросил он неожиданно.
– Спасибо, я за рулем, – отказался Максим. – Да еще и на работе.
При этом он демонстративно взглянул на часы, но хозяин этого, казалось, не заметил.
– Ну какая это работа? – благодушно отмахнулся он, подаваясь вперед и наполняя граненую,
