остается всего лишь предположением, а версия, даже самая остроумная – версией, и не более того. И, как бы ни чесались руки, подкреплять и доказывать измышления этого Виктора Сотникова его смертью или исчезновением нельзя ни в коем случае. Может быть, потом, когда пыль уляжется, когда этот пес пойдет по другому следу и у кого-то еще появятся причины натянуть ему глаз на копчик… Да, тогда – может быть, но до тех пор – ни-ни. Спасибо покойному Графу за науку, она не раз выручала Бориса Григорьевича и еще не раз, наверное, выручит…
Он сложил газету и небрежно отбросил в угол дивана. По телевизору шел уже какой-то революционный боевик, люди в кожаных тужурках и галифе бегали по развалинам, отчаянно паля из тяжелых уродливых маузеров и семизарядных наганов, а их враги в золотых погонах и фуражках блином палили в ответ и картинно падали с большой высоты на груды битого кирпича и обломки рухнувших перекрытий.
– А ты из нагана стрелял? – допытывался у Кеши Хохол.
– Ты еще спроси, стрелял ли я из кремневого ружья, – лениво отвечал Кеша.
– А вот я стрелял!
– Нашел чем хвастаться. Расскажи еще, как горохом объелся и всю ночь длинными очередями палил… из газового оружия!
– У моего деда, в селе, наган был, – повествовал необидчивый Хохол. Когда он решал что-нибудь рассказать, заткнуть его можно было разве что ударом по голове, да и то бить пришлось бы, наверное, насмерть. – Он из него свиней убивал. Подойдет, вставит ствол в ухо, и готово… Так я, помню, тот наган у него стянул, пошел в лес и все патроны расстрелял.
– Шкура с задницы, наверное, клочьями свисала, – предположил Кеша.
– Больше со спины, – поправил Хохол. – Ну, и еще с морды чуток. Мне тогда уже четырнадцать было, такого бугая вожжами по заднице не очень-то и научишь…
Борис Григорьевич перестал их слышать и замер в полной неподвижности, уставившись пустым взглядом в экран, на котором шла яростная рубка, вставали на дыбы взмыленные лошади и убитые всадники пачками валились под копыта. «Да, – думал он, – я тоже стрелял из нагана. Однажды. Всего один раз. Потому что боялся, что, когда он мне понадобится, патронов не хватит. А он не понадобился, так и пропал – остался вместе с ножом под матрасом в гостиничном номере…»
Он залпом допил остывший кофе, в последний раз затянулся сигаретой и раздавил коротенький окурок в пепельнице. Час был еще не поздний, но он чувствовал, что пора в постель. Эта история с Соколовским неожиданно сильно его утомила; он устал как собака – так, как не уставал уже давно.
Встал, чувствуя, как тяжело давит на шею цепочка, на которой висел золотой православный крестик. Крестик был совсем маленький, нательный, но сейчас, казалось, весил не меньше килограмма. «Что-то я совсем расклеился», – подумал Борис Григорьевич.
Уже приняв душ и стоя в халате и шлепанцах перед кроватью, он вспомнил, что не проверил электронную почту. Это была укоренившаяся привычка – проверять перед сном почтовый ящик, – но в последнее время Грабовский проделывал данную нехитрую процедуру с некоторой опаской. Портрет Ванги больше не появлялся на экране монитора, но ощущение было такое, словно он, этот портрет, просто притаился где-то внутри электронных потрохов и ждет лишь удобного момента, чтобы внезапно оттуда выскочить – может быть, даже с криком «Бу!», чтоб сильнее напугать. Это был иррациональный страх, но справиться с ним все равно оказалось нелегко. Пуганая ворона куста боится; Борис Григорьевич сжег в камине фотографию, много лет стоявшую на полке в углу кабинета, но проникающий в самую душу взгляд слепых глаз мерещился ему повсюду, неотступно преследуя Грабовского, стоило лишь ему остаться одному.
Внешне он был спокоен: Борис Грабовский не из тех, кто боится призраков. Ну, или, по крайней мере, не из тех, кто идет на поводу у своего страха перед тем, чего современная материалистическая наука не в силах объяснить…
Твердо ступая, он подошел к столику, на котором стоял подключенный к локальной домашней сети ноутбук. Сообщений в почтовом ящике было целых три. Одно от какого-то малахольного неофита, в нем конспективно, по пунктам, излагались четыре доказательства его, Бориса Григорьевича Грабовского, божественного происхождения. Доказательства свидетельствовали о том, что сочинил их если не умалишенный, то, как минимум, стоящий на пороге помешательства человек. Таких типов среди приверженцев учения Б.Г. насчитывалось великое множество, и, ознакомившись с посланием, Грабовский подумал, во-первых, что доказательств могло бы быть и больше, а во-вторых, что пора менять электронный адрес: старый стал слишком широко известен. И как эти чокнутые ухитряются его находить? Торгует им, что ли, кто-нибудь?
Второе послание было из Всероссийской ассоциации авестийской астрологии и содержало приглашение принять участие в какой-то их конференции и даже выступить там с докладом. Это сообщение Борис Григорьевич нещадно отправил в корзину, поскольку представляло собой оно обыкновенную провокацию: он был нужен им исключительно в качестве мальчика для битья, чтобы, всем кагалом набросившись на идейного противника, хотя бы ненадолго почувствовать свое призрачное единство. В другое время он с удовольствием принял бы приглашение и показал этой стае бородатых жуликов, где раки зимуют, но сейчас ему было не до того – слишком устал, да и дел накопилось выше крыши.
Все еще обдумывая перспективные планы расправы над астрологами, так и норовившими урвать хоть кусочек его персонального пирога, Грабовский машинально открыл третье сообщение, и все мысли до единой разом вылетели у него из головы. Нет, это не был портрет Ванги; пожалуй, это было хуже.
На этот раз он сдержался и не стал швырять ноутбуком в стену – не потому, что внял ворчливым увещеваниям Хохла по поводу предыдущего инцидента, а просто потому, что такой импульсивный поступок ничего не менял. Факт появления на экране портативного компьютера фотографии авиационного техника Свирского на фоне президентского самолета не допускал двоякого истолкования: это было прямое и недвусмысленное предупреждение о том, что отныне для Бориса Грабовского раз и навсегда заказан путь в одну гостеприимную республику бывшего Советского Союза, где, как ему раньше казалось, у него было заготовлено надежное убежище. Проклятье! С президентом он бы еще мог договориться, но этот его узкоглазый пес, начальник охраны, конечно же, не даст такой возможности – перехватит на дальних подступах к «объекту номер один» и спустит с живого шкуру. Медленно, с наслаждением… Он давно об этом мечтает, и, чтобы это понять, не надо быть ясновидящим…
Спал Борис Григорьевич мало и плохо, проснулся ни капельки не отдохнувшим и первым делом, даже не умывшись, как загипнотизированный, подошел к столику с компьютером. Пока он ворочался, пытаясь уснуть только для того, чтобы увидеть очередной кошмар, по электронной почте пришло еще одно сообщение. Уже не рассчитывая ни на что хорошее, Грабовский открыл его.
Его рука потянулась к горлу, слепо нашарила на груди нательный крестик и рванула с такой силой, что цепочка лопнула сразу в трех местах. С экрана прямо ему в глаза смотрело полузабытое лицо Графа. На этот раз изображение сопровождалось текстовым сообщением. «Может, ты и меня оживишь?» – было написано под фотографией.
Теперь ноутбук все-таки полетел, но не в стену, а в голову напуганному Хохлу, который заглянул в спальню, чтобы узнать, какая беда исторгла из груди хозяина бешеный рев, переполошивший даже акул в аквариуме.
Глеб неторопливо собирал вещи в спортивную сумку. Вещи были ему ни к чему, но лишний раз беспокоить Ирину не хотелось. А что такое отъезд мужа в командировку без вещей, даже без зубной щетки и бритвы, если не дополнительный повод для беспокойства?
Быстрицкая стояла, прислонившись плечом к дверному косяку, и наблюдала за сборами. Глеб посмотрел на нее через плечо, поспешно отвел взгляд, а потом все-таки не выдержал, вздохнул и выпрямился, повернувшись к ней лицом.
– Ну, что такое? – спросил он. – Что у тебя такое лицо, будто я еду на войну?
– Обыкновенное лицо, – грустно ответила Ирина. – Ничего такого я не думаю. Собирайся, на поезд опоздаешь.
– Неделя смертной скуки, – как попало заталкивая в сумку свитер и чистое белье, самым убедительным тоном, на какой только был способен, сказал Глеб. – Может быть, десять дней. Пыльные
